— Остановиться и следовать за нами. Стреляем по колесам! Стреляем по колесам!

В остекленной кабине гаишник, немолодой капитан, передал его документы напарнику и спросил:

— Ну, что будем делать, Алексей Николаевич?

— Ты русский человек? — сказал ему тот. — Знаешь что происходит, когда разваливается семья? Когда изменяет жена?

Разговор «за жизнь» затянулся на добрый час. Капитан под конец сам стал жаловаться на собачью работу, нервотрепку, перегрузки.

— Мне скоро сорок пять… Вот уйду на пенсию… И в гробу я все это видел…

— Так, может, поладим просто? — предложил Алексей Николаевич. — За мной, скажем, две тысячи. Но, учти, с собой у меня денег нет.

— Хорошо, — сказал капитан. — Привези их сюда. До восьми утра. Дальше у нас смена.

— Да ты что? — покачал головой Алексей Николаевич. — Смотри, четвертый час. В Домодедово я буду в четыре. Когда же я просплюсь?

Тут зашел другой офицер.

— Слышишь? — сказал капитан.— Он предлагает деньги…

— Врешь! — твердо ответил Алексей Николаевич.— Ничего я не предлагал.

Напарник вышел. Очевидно, Алексей Николаевич удачно прошел какой-то профессиональный тест.

— Ладно, — устало проговорил капитан. — Подъезжайте, Алексей Николаевич, на Варшавское шоссе. У развилки с Каширским. В субботу или воскресенье. Я буду там до двенадцати.

— А кого спросить?

— Михаила…

Они вышли на шоссе, в бодрящий предутренний холодок иссякающей июньской московской ночи.

— Верни ему документы, — сказал капитан. — Счастливо добраться…

В воскресенье Алесей Николаевич добросовестно патрулировал на Варшавском шоссе около одиннадцати. Никого не было. В стакане сидел молодой парнишка с лейтенантскими погонами. Алексей Николаевич вскарабкался по узкой лесенке к нему:

— Мне нужен ваш офицер гаи. По личному делу. Он должен патрулировать здесь. Капитан…

— Как фамилия?

— Фамилия? — Алексей Николаевич был застигнут врасплох.— Фамилии не знаю. Зовут Михаил…

— Ну, у нас в районе таких капитанов несколько. Я попробую связаться по рации.

Три Михаила оказались не теми, кто был нужен Алексею Николаевичу, или точнее, кому был нужен он. Лейтенант предложил:

— Подъезжайте к нашему отделению. Сейчас начнется пересменка, и вы обязательно найдете вашего Михаила.

Алексей Николаевич поглядел на часы:

— Спасибо. Но мне теперь в другую сторону…

Он ехал к себе в Домодедово собирать чемодан. Назавтра ему предстояла командировка. Всего-то на две недели. И куда? В бывшее Великое Княжество Финляндское, в бывший Гельсингфорс. В Хельсинки. Туда, где его ожидали встречи с последними свидетелями навсегда погибшей России…

7

Ночь была, как теперь полагалось, беспокойной: Таша с Танечкой отбыли на очередные соревнования куда-то — он даже не помнил точно,— кажется, в Дубну. Алексей Николаевич и желал сна, и боялся его прихода. Не без причины.

К этому времени, как бы в предощущении катастрофы, его начали посещать странности. Такое случалось и раньше, но очень редко. В зловещий чернобыльский год, когда они расстались последней крымской осенью с Федором Федоровичем Петровым, в холодную ноябрьскую ночь он спросил во сне:

— А Федор Федорович?

И тотчас услышал голос:

— А Федор Федорович умер.

Наутро Алексей Николаевич позвонил Елене Марковне, и та ответила, что Петров впервые не поздравил их с Семеном Ивановичем с днем Великого Октября. В декабре ему исполнялось восемьдесят лет, и их общая телеграмма вернулась из Ростова с припиской: «Адресат умер в ноябре…»

Теперь сны становились все более странными, обрастали подробностями, опровергавшими существование этой, дурной реальности как единственной или даже главной. Вдруг впервые появилась царская семья — сам Александр Павлович (портрет его висел у них в гостиной в высотке), а с ним последняя российская императрица Александра Федоровна и какой-то загадочный черноволосый мальчик. Государыня попросила Алексея Николаевича спеть что-то, и он пел, смущаясь, глядя на себя со стороны, на свою растрепанную голову: ведь вот, даже не причесался как следует. Между тем Александра Федоровна тихо запела сама какой-то печальный романс, и скоро его оттеснили, отодвинули от нее придворные.

Днем, в буфете, он рассказал между прочим о привидившемся злому и веселому Саше, а утром тот разбудил его в неурочный час, вбежал со словами:

— Алексей Николаевич! Знаете, отчего к вам приходили Романовы? Этой ночью скончался Владимир Кириллович…

Фотография великого князя, за стеклом книжной полки, в тесной комнатке, была как раз напротив его постели…

Через несколько дней произошло нечто странное уже наяву.

Алексей Николаевич стоял у кассы за зарплатой в институте, когда пробегавший однокашник по университету бросил ему:

— Поздравь, моему сыну месяц…

Он приостановил его:

— Во-первых, ты очень храбрый человек. А во-вторых дай Бог тебе здоровья!

Тот полуобернулся и, по обыкновению, в своей резкой, памятной со студенческих лет, манере отрезал:-

— Ну, уж нет! Я — атеист и этого мне не надо!

А неделю спустя Алексей Николаевич встретил — снова в институте — другого однокурсника, который с наигранной веселостью выпалил:

— А мы вчера Димку хоронили!

— Как?

— Представь, спустился из квартиры с ведром. Выбросить мусор в бак. Поднялся к себе. Сел за стол и умер.

И стало так страшно оттого, что сам того не желая, Алексей Николаевич неожиданно коснулся, тронул что-то, чего людям нельзя касаться, таким символическим показалось ему это последнее путешествие сперва с полным ведром, а затем с пустым, исчерпанным — опростал жизнь, — что он даже не мог рассказать о своей последней встрече с этим Димкой…

Впрочем, его собственная жизнь, накатывавшая волнами ревности, злобы, отчаяния, надежды, забирала все силы, сплющивая и уродуя время, то растягивая часы в недели, то превращая недели в часы.

В Хельсинки, неотступно и уже маниакально думая о Таше, он как-то вечером, один в своем номере, перед телевизором, где прокручивали целый день матчи на первенство мира по футболу, кощунственно решился загадать на ее судьбу по маленькому Евангелию, подаренному чуть не столетней старушкой, хранительницей русской Купеческой библиотеки, и в изумлении, едва веря своим глазам, прочел:

«Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей; ибо она говорит в сердце своем: сижу царицею, я не вдова и не увижу горести».

Алексей Николаевич, морщась от соблазна порадоваться возмездию, принялся молиться, чтобы Ташу миновало это прорицание. А она? В урочный час, в понедельник, встречала его на Николаевском вокзале, беспечная, на своей девяносто девятке, у которой было изрядно помято крыло. Помято, потрепанно выглядела и она.

— Ты опять вчера крепко выпила, — тихо сказал Алексей Николаевич.

— Ах, я устраивала пивной вечер,— небрежно бросила она.

Тем же днем, передавая ему канистру с бензином из своего багажника, Таша даже не заметила, что ручка канистры густо опутана бумажным серпантином. То был счет в долларах из какого-то нового супермакета на сумму, которой вполне хватило бы, в пересчете на рубли, ранее их семье, чтобы прожить сносно месяц.

Теперь Таша, перепробовав все, что можно было купить, обрела и свой любимый напиток, который продавался за валюту, и то в двух или трех магазинах. Это был ликер «Айришкрим», напомнивший ему по вкусу слабое сгущенное молоко, разбавленное водкой. Случалось, в своих наездах в маленькую квартирку у «Аэропорта» он находил темные пластмассовые бутылочки из-под этого ликера: в скучные одинокие вечера она понемножку попивала, уже одна.

И вот, снова в Домодедово, она привиделась Алексею Николаевичу худой морщинистой старухой, совершенно неузнаваемой (хотя он твердо знал, что это она), просившей каких-то мальчишек принести ей еще бутылочку...

«Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей…»