Но не будить же Хауза… Дескать, верни валокордин… Ты его стянул…

И держась за сердце, проклиная свою бесхарактерность, Алексей Николаевич побрел назад, к трехспальной тахте. Авось пронесет…

В самом деле, к утру боль прошла. Выпив с Георгием чайку, он обреченно отправился на улицу Чехова. Чему быть, того не миновать…

Очень полная, с одышкой врачиха встретила его упреком:

— Алексей Николаевич! Вы же интеллигентный человек, должны понимать! Вы нам весь план портите! Никак не можем вас снять с учета. Сколько гоняемся за вами! Пришлось, уж извините, прибегнуть к крайней мере.

— Виноват, — изумился Алексей Николаевич, чувствуя, что у него все плывет перед глазами. — А как же вчерашний анализ?..

— Анализ? Это ошибка. Недосмотр. У вас все в порядке.

«Ничего себе ошибка! — подумалось Алексею Николаевичу. — В каком-нибудь запредельном царстве-государстве вас бы после этого засудили…»

От улицы Чехова до метро «Аэропорт» он решил пройтись пешком. Алексей Николаевич чувствовал странную пустоту, словно все, что было пережито, произошло не с ним, словно он где-то прочитал повестушку о постороннем человеке.

Пустынны были асфальтовые поля у стадиона «Динамо»: футбольное межсезонье. На аллеях Петровского парка, где перед коронацией останавливались цари и Наполеон спасался от московского пожара, а ныне размещалась Военно-воздушная академия, тоже ни души. Вакации. Но вот Алексей Николаевич начал ощущать странное жужжание. Оно крепло, в нем стали выделяться гортанные, визгливые и хриплые женские голоса.

От аэровокзала навстречу ему катил табор — фараоново племя. Одни женщины. Пестрые лоскутья одежды, блестящие на солнце монисты, смуглые лица и руки, босые ноги, грудные дети, завернутые в тряпье, — не менее полусотни цыганок надвигалось на Алексея Николаевича.

Он почувствовал неладное только тогда, когда оказался в середине бурлящего потока.

Старая морщинистая цыганка схватила его за рукав:

— Две девушки мучают тебя — белая и черная!..

Пораженный этой истиной, Алексей Николаевич остановился: «Воистину так! Это же Зойка и внучка маршала!..»

— Знаю, знаю, что к беленькой больше душа лежит, — продолжала старуха. — Хочешь, ее приворожу? Мне ничего не надо. Ты только возьми пятак и заверни в рубль…

Алексей Николаевич послушно вынул бумажник, откуда выглянула солидная пачка двадцатипятирублевок — на поездку в Крым, и нашарил «ванек».

— А теперь еще в трешницу… — требовала престарелая Земфира.

Он подчинился.

— И в десятку… И в четвертной… Чтобы крепче было…

Алексей Николаевич вытянул одну бумажку из пачки.

Старуха каркнула:

— Положи мне на ладонь и смотри сюда, в зеркальце! Ее увидишь!..

Он вперился в свое отражение, плясавшее в сморщенной руке, но боковым зрением теннисиста заметил, как к его бумажнику протянулась рука другая, столь же хищная, но узкая и юная, и что было сил хватил по ней.

— Ах, чтоб тебя рак съел! — словно ударили ее, завизжала ведьма, которая оказалась уже в окружении двух молоденьких цыганок.

И вот первая молча прошлась рукой от его коленок к ширинке, слегка дернув за бедолагу-воробушка. А вторая вдруг вынула из кофточки белую налитую грудь с земляничным соском и направила на Алексея Николаевича. Двумя тугими струями молоко ударило ему в лицо, ослепив, заставив заслониться, отступить. И тогда, оборачиваясь и отчего-то крестя его, цыганки побежали догонять табор.

Алексей Николаевич долго еще стоял пень пнем, сжимая спасенный бумажник. Наконец, он стер с лица грудное молоко и сказал себе:

— Две девушки мучают тебя — белая и черная… Надо, надо искать третью…

Глава четвертая

ОБЕЗЬЯНА НАХОДИТ КРЫСУ

1

Алексея Николаевича хотели женить все: мама, Хауз-майор, генералы, соседка Ольга Константиновна, старушка лифтерша Софья Петровна и, конечно, Илюша Ульштейн.

Он был лыс, но с курчавой рыжеватой бородой, гнут, худ, однако со спрятанным изрядным комариного свойства животиком. И необыкновенно серьезен. Работал в засекреченном ящике и увлекался изящной словесностью и особенно философскими глубинами.

— Кстати о птицах, — говорил он Алексею Николаеввичу, сидя в кухоньке его кооперативной квартиры.— Кто сказал: «Хотеть значит мочь»? Гете или Котовский?

Алексей Николаевич засмеялся:

— Скорее Гете…

Засмеялся и Илюша, но тут же посерьезнел:

— Ладно, все это чепуха! А вот что ты ерундой занимаешься! Все один да один. Я не говорю о твоих приходящих красотках.

— Не так-то все просто. Надо найти существо по сердцу, — вздохнул Алексей Николаевич.

— Чепуха! — возразил Илюша, жуя бороду. — У меня в кабэ девушка есть. Как раз в твоем духе. Я, понимаешь, таких не люблю: ни грудей, ни, извини, попы. Очень симпатичная. Только на носу растут волосы. Но это, понимаешь, мелочь. Хочешь, познакомлю?

— Да нет, пока не надо. Как-нибудь позже… — испугался Алексей Николаевич.

— Ну и напрасно! — горячился Илюша, тряся бородой.— Я тебе только добра желаю! А то один так и прокиснешь! Бери пример с меня. Семья замечательная! Жена, дочка растет. Все, как у людей!..

— Не хочу я, как у людей…

— Тогда женись на проститутке!

В крайнем сержении Илюша вскочил, даже не попрощавшись, выбежал в коридорчик и хлопнул дверью.

Он не знал, что Алексей Николаевич и желал жениться на проститутке…

2

Чудаков привез Ташу, как и обещал, после семи.

Первое ощущение: простоватость и украинское народное здоровье. Плотная, длинноногая, в серебристой кофточке, надетой прямо на голое тело, без лифчика. Да и зачем лифчик, когда у нее нулевой размер.

Алексей Николаевич вынул из холодильника шампанское, конечно, сухое, и услышал:

— Это мой любимый напиток…

И она выпила несколько бокалов, закусывая шампанское сигаретой, между тем как Чудаков орал в телефонную трубку из соседней комнаты:

— Ташка? Сегодня никуда не годится! Из нее хлещет кровь. Потоком!

Где ее ждали? Кто? Алексей Николаевич никогда не спрашивал. Да и зачем? Много позднее, уже уходя, оставляя его и освободившись от так мешавшего ей чувства стыда, она охотно рассказывала ему кое-что из того, что тщательно раньше таила, даже рисуясь, бравируя своим прошлым и обретенной раскрепощенностью, особенно после доброй дозы шампанского.

— Ты знаешь, я едва не сделалась лесбиянкой.

Они сидели в бедной квартирке на улице Усиевича, которую Таша теперь снимала для себя и Танечки, и то и дело вытаскивали из бара хоть и теплое, но настоящее новосветское шампанское, которое неожиданно, в обвале цен, появилось в комках у Ленинградского рынка. Одиннадцатилетняя Танечка пропадала на спортивных сборах и, кажется, все дальше и дальше уходила от него. Та тоска, которая почти не покидала Алексея Николаевича, вновь подступила к горлу. Но он не мог приказать Таше замолчать.

— Помнишь, к тебе приезжал твой закадычный дружок Наварин с девицей?

— Да-да, — автоматом отозвался Алексей Николаевич. — Ее, кажется, звали Люся. И она была этакая дылда. На голову выше его…

— Так вот эта Люся была валютной проституткой. И не только. Когда вы с Навариным ушли выпивать, Люся подсела ко мне, начала тихонько гладить и ласкать меня… Было так приятно… Совершенно новое ощущение… Если бы не пятый месяц беременности, я бы ей уступила… Знаешь, я расскажу тебе еще кое-что. Конечно, далеко не все… Но быть может, это пригодится тебе, если ты захочешь написать обо мне роман…

Она залпом выпила шампанское и крепко затянулась сигаретой.

— Когда я приехала в Москву и зацепилась за ПТУ, меня вычислила одна девушка… Моложе меня на год. Как и Люся, лесбиянка… Но мне это не подходило… И все же у нас образовалась тесная компания… И когда совсем не было денег, мы с ней ехали на трехвокзальную площадь. Я изображала приманку. И когда кто-то клевал, отправлялись втроем на фанзу. Там клиенту отдавалась она… Она была страшненькая…