Три недели. Три чертовски длинных недели адмирал Дункан блокировал весь голландский флот — 14 линейных кораблей и 19 фрегатов голландцев — своими двумя кораблями. Его «Санс-Парейль», линейный корабль французской постройки, три года назад захваченный у прежних хозяев, крейсировал на норд-вест от острова Тексель, наблюдая, не уйдут ли голландцы на север, высаживать французский десант в Шотландии; ещё один линкор — 74-х пушечный «Рассел», давно уже требующий ремонта, держался южнее, делая вид, что контролирует сообщение Тескеля с Брестом. Оба английских судна активно сигнализировали, создавая у стороннего наблюдателя впечатление, будто основные силы английского флота находятся далее, за горизонтом. И в этом почти даже не было никакого обмана — вся эскадра Северного моря действительно находилась западнее — в Норе, в устье Темзы, только вот в блокаде голландского побережья они при этом никак не участвовали: на всех кораблях эскадры Северного моря развевался красный флаг мятежа. И адмирал Дункан оставался здесь с двумя сохранившими дисциплину линейными кораблями, мороча голову голландцам. Впрочем, был ещё один фрегат — 28-пушечный «Сайрс» — откровенно слабый даже для этого класса судов. А с той стороны — эскадра, которой, конечно, далеко до тех голландцев времён де Рюйтера, что громили англичан и сжигали их верфи в Чатеме, но всё-же это грозная сила — не турки, не русские, не «мусью». Голландцы — прирождённые мореходы, и это — их родные воды. До какого-то момента у Дункана получалось водить их за нос… но сегодня везение кончилось.
Камердинер помог сэру Адаму натянуть мундир и припудрить парик. Зябко ёжась от холодного предрассветного воздуха, адмирал бодро вышел на палубу, про себя отмечая встревоженный вид людей капитана Брауэлла.
Рулевой старшина, внимательно наблюдавший за большим песочными часам, перевернул их и решительным голосом крикнул:
— Бей!
Морской пехотинец в красном мундире шагнул вперед и от души пробил четыре склянки. Секунду спустя разверзся ад: послышались жуткие вопли, странные интервалы сигналов дудок боцмана и его помощников, без устали высвистывающих команду «Гамаки наверх!» Кругом слышались крики, гулкий топот босых ног по палубе. Ге-то на опердеке разносился далёкий, потусторонний голос боцмана:
— Всем, всем на палубу! Вылазь или падай! * Вылазь или падай! Вставать и койки вязать! Встаём и улыбаемся! Ногу покажи! ** Вылазь или падай! Вот и я — с острым ножом и чистой совестью! Затем послышались три глухих удара, — это уронили трёх заспанных салаг. За грохотом падающих тел послышалась брань, смех, удар линька по телу, когда помощник боцмана принялся потчевать им замешкавшихся. Затем снова послышался еще более громкий топот: это матросы десятками кинулись по трапам вверх со своими гамаками, чтобы уложить их в сетки.
— Как обстоят дела, Уильям? — почти по-отечески спросил адмирал, принимая от капитана Брауэлла.
— Голландцы выходят двумя колоннами. Я насчитал четырнадцать вымпелов. С ними ещё около тридцати фрегатов, бригов и более мелких судов.
Адмирал поднял подзорную трубу, рассматривая в предрассветной дымке корабли де Винтера, прекрасно заметные на фоне рассвета. Да, похоже, весь флот голландцев снялся с якоря и выходит теперь в море. Значит, это не разведка и не диверсия. Значит, всё плохо.
Адмирал оглянулся на матросов «Санс-Парейль», торопливо снимавших якорь. Люди Брауэлла — одна из немногих команд, не вставших на путь мятежа. Остальные сейчас загорают в Норе, рассказывая портовым шлюхам, как плохо служить в Королевском флоте.
Сукины дети. Чёртовы сукины дети! — выругался про себя адмирал, вспомнив обстоятельства мятежа. Да, все давно знают: служить на флоте — не сахар. Приходится вечно недосыпать; половина моряков от непосильной работы имеет грыжу, другая половина — сифилис от непотребных развлечений. Три раза в день, семь дней в неделю — сухари, источенные личинкой долгоносика, и сыр, твёрдостью соперничающий со старым морёным дубом. Да, уже сто пятьдесят лет как морякам не поднимали жалование. Да, бесконечные блокады французских, голландских, испанских портов тяжелы для экипажей. Но, боже всемогущий! Ведь идёт война, самая тяжелая за последние сто лет! Разве время сейчас сводить счёты с неугодными офицерами, когда якобинцы буквально стоят на пороге? Голландский флот, который Дункан блокировал всего двумя кораблями (до сего дня — вполне успешно), должен был доставить французскую армию в Шотландию, дабы поднять там мятеж. При свежем осте голландцы буквально за день могут оказаться у устья Темзы! И вот в это самое время матросы вдруг вспомнили, что им недодают мяса, тогда как «баталерский фунт» существует уже сотни лет! Идиоты! Идиоты…
Адмирал вновь поднял подзорную трубу. Голландцы шли решительно, подгоняемые быстро свежевшим норд-вестом. Похоже, они разгадали блеф, и ложными сигналами их теперь уже не обмануть. Куда они плывут? К устью Темзы? К Чатему, сжечь строящиеся там суда, как они уже проделывали это сто пятьдесят лет назад? Или их флот несёт первый эшелон франко-голландской армии вторжения?
— Как вы думаете, Уильям, что они задумали? — спросил Дункан у капитана «Санс-Парейль», ревниво наблюдавшего за суетой команды.
— Пока невозможно ничего сказать, кроме того, что они снялись с якорей и строят походный ордер — ответил кэптен Брауэлл. — Какие будут распоряжения?
Этого вопроса Адам Дункан страшился — впервые в жизни он не хотел принимать никакого решения. Так ужасала его ответственность за последствия…
— Что делать…. Прежде всего, прикажите поднять сигнал для «Рассела» — пусть убираются прочь! — распорядился адмирал, понимая, что при таком направлении ветра и состоянии такелажа второй линейный корабль никак не успеет к ним на помощь.
— А мы, сэр? — с напряжением в голосе спросил кэптен.
Сэр Дункан провёл отсутствующим взглядом по спокойному утреннему морю, скользнув взглядом к линии горизонта. Где-то там за кормой возвышались белые скалы Дувра, невидимые из-за расстояния, и всё равно такие близкие.
Адаму Дункану вечно не везло. Успешная служба во время войн сменялась долгими годами бездеятельности, когда смелого и опытного командора безжалостно отправляли на берег, безо всякого внимания к нуждам его семьи — жены и троих детей, каждого из которых надо было одевать, кормить и по возможности дать образование, приличествующее джентльмену. Потом началась война, и его вместо славной Средиземноморской эскадры или флота Канала засунули в третьесортную эскадру Северного моря. Потом этот мятеж… а теперь ему не повезло в последний раз — голландцы вышли в море. Ему надоело получать удары судьбы — пусть для разнообразия последняя неудача случиться по его собственной воле. Ну что же, да будет так!
— Мы остаёмся, Уильям. Подготовьтесь к бою!
На шканцах повисла тягостная тишина, прерываемая привычным скрипом такелажа и криками чёртовых чаек.
Кэптен Брауэлл определённо не хотел умирать. Видимо, считал, что он слишком молод для этого, хотя, если разобраться, никто не может считаться достаточно стар для холщового мешка с ядром в ногах.
— Сэр, их четырнадцать против нашего единственного корабля. Сэр, это безумие, сэр!
— Я знаю, Уильям! — произнёс адмирал. — Я знаю, но что поделать, если все разумные люди нас покинули? Одни решили что самое время теперь поговорить о повышении жалование — видимо, сочли что во разгар войны это чрезвычайно умно. Другие, из Адмиралтейства, отказываются его повышать — я предполагаю такой исход, судя по тому, что мятежников по сию пору так и не удалось призвать к порядку. Вот и остались на вашу долю одни безумцы, Уильям!
— Сэр, если мы отступим, сэр, то при таком соотношении сил никто даже не посмеет…
— Как знать, Уильям, как знать. После такого фиаско понадобится козёл отпущения, а я не хочу быть таковым. Моим детям ещё предстоит делать карьеру во флоте — каково им придётся, если меня признают трусом?
— Но сэр, мы погибнем, не задержав голландцев даже на четверть часа, сэр!
