Господам эта новость страшно не понравилась.

— Ваше Величество хочет сказать, что наши поместья не являются нашей собственностью? — с ужасом спросил московский предводитель Ступишин, немного оправившийся к тому времени от моей предыдущей грубости.

— Когда разделитесь с крестьянами, они будут собственностью. А до того — нет.

— Неужели вы так опасаетесь революции, что готовы идти на поводу у самой гнусной черни? — поразился Юсупов.

— Николай Борисович, честно говоря, я не очень боюсь революции. Вы не замечали, что после того, как в некой стране случится переворот, дела в ней постепенно идут на лад, и вскоре она становится много могущественнее, чем ранее? Голландия изгнала гишпанских своих правителей, и вскоре стала господствовать на морях. Англия казнила Карла Стюарта, и теперь прекрасно себя чувствует, считаясь самой благоустроенной и богатой нацией в мире. Французы заставила бежать своего ничтожного Людовика, и теперь успешно бьёт все армии, что на неё посылают. Да и бабка моя, Екатерина, тоже вступила на престол в совсем не спокойной обстановке!

Московские вельможи в ужасе переглядывались: и содержание, и тон разговора с каждой минутой нравились им всё меньше и меньше.

— Но Ваше Величество, ваши верные слуги поставлены будут на грань разорения! — воскликнул князь Урусов.

— Я никому не желаю утраты состоянию, наоборот, — хотел бы видеть всяческое процветание и дворянства, и купечества, и прочих сословий. Но, господа, надо смотреть правде в глаза! Скажу вам прямо — все помещики, чьи владения находятся севернее Оки, вернее всего, разорятся в ближайшие тридцать лет. И это никак не связано с владением или не владением крепостными! Подумайте сами: сейчас всё больше земель поднимается на юге России — в Новороссии, в Крыму, на Дону, на Кубани, в Астраханской и Саратовской губерниях. Там снимаются урожаи сам-тридцать, а то и более. Как можно соперничать с южными владениями, если в северных наших губерниях урожай лишь сам-три, а под Москвою — сам-четыре? Очень скоро всё будет завалено дешёвым южным зерном и пенькою, с которыми вы не сможете тягаться. Так что, те, из вас, кто ведёт барщинную запашку, обречены на неудачу. У тех, кто перевёл крестьян на оброк, ситуация много лучше: по сути, вы заранее перевели свои убытки на крестьян. Теперь они, а не вы, понесут все потери, связанные с грядущим удешевлением хлеба! Так что, оброк для вас выгоден, а аренда — ведь это, считайте, тот же оброк!

— Можно унавоживать почву, и урожаи оттого сразу вырастут — сказал кто-то из дворян.

— Нельзя. Было бы можно — уже бы и унавозили, и повысили. Но разговоры про это идут давно, а толку мало. У нас слишком суровый климат: очень мало времени для полевых работ, а за короткое лето надо и посеять, и сжать, и сена накосить. Скотины у крестьян мало, и так будет всегда, потому что крестьянину некогда ею заниматься: слишком много кормов надо ей запасать на долгую зиму. Поэтому, увы, привозной хлеб, мясо и молоко всегда будут в великорусских губерниях дешевле и лучше, чем своё собственное! Так что, господа, надо вам думать о переходе от земледелия к промышленным заведениям! Только они будут выгодны в этих краях!

Слово взял Шереметев, давно уже слушавший меня с самым мрачным видом.

— Наше хозяйство всегда приносило нам прекрасный доход, безо всякой, как теперь это называют, «промышленности». Мы на хлебе, пеньке и лесе в год имеем под сто пятьдесят тысяч! И всё это безо всяких торговых и промышленных затей, присталых плебеям-купцам, но никак не столбовым дворянам!

И тут моё терпение лопнуло.

— Послушаете, вы, граф. Вы считаете себя очень большим человеком на том основании, что ваши поместья приносят вам сто пятьдесят тысяч рублей ежегодно от продажи зерна, пеньки и смолы, и почему-то при этом думаете, что это — ваша заслуга. Я даже не буду говорить, что ваше богатство создают крестьяне и мастеровые, пожалованные вам когда-то государыней Екатериной. Нет, я скажу другое: ни ваш лён, ни ваш хлеб, ни лес, ни пенька, на самом деле, никому из приличных людей нахрен не нужны. Ни один граф или виконт у вас их не купит! Но, на ваше счастье, существует такая страна, как Англия, где господствуют промышленники и негоцианты — не лорды, нет, — именно промышленники, ремесленники и купцы! Они-то и покупают ваши произведения. Там строят столько кораблей, которые плавают потом по всему Свету, что готовы покупать даже ваш скверный лес. Для их судов нужно чудовищное количество канатов и парусины, что они скупают тысячи тюков нашей пеньки. В их стране производится столько сукна, что все земли отданы под овечьи пастбища, и хлеб для своих жителей англичане опять же закупают у вас. Всё это делают предприимчивые и смелые иностранные промышленники и торговцы. Без них вы — никто, зиро, ноль! Вы получаете свои сто пятьдесят тысяч в год только и исключительно благодаря английской промышленности и торговле. Не будь её — вы бы так и сидели на тюках своей пеньки, пересыпая из ладони в ладонь зерно, и размышляли — кому бы тебя, ссука, продать? Вы ничтожество, граф. Вы стали тем, кто вы есть, лишь благодаря англичанам. Даже не благодаря русским государям — нет, именно благодаря англичанам и голландцам. Без них вся ваша глупая похвальба ничего бы не стоила. И вы, будучи тупым настолько, что даже не понимаете этой гигантской, чудовищной своей зависимости от английской промышленности, имеете наглость считать, что никак с промышленностью не связаны! Вы идиот, граф. И не имеет значения, есть у вас крепостные или нет — даже с рабами вы непременно разоритесь, потому что вы — идиот! Я понимаю, конечно, ­вам обидно, что вы не сможете теперь получить кучу денег за выкуп на волю вашего крепостного Грачёва, ситцевого мануфактурщика. Можно было бы взять тыщь полтораста, не меньше; теперь же придётся удовольствоваться лишь полученным за несколько лет вперёд оброком. Но есть и хорошая новость для вас: теперь, граф, вы запросто можете жениться на этой вашей… как там её? Ковалёвой… Жемчуговой… да хоть на арапке, какая нынче разница! Теперь это можно! Совет да любовь, счастья в личной жизни, с меня свадебный подарок! А вас, господа, я более не задерживаю!

И бледный как смерть Шереметев, пунцовый Урусов, трясущийся Лопухин, до глубин души потрясённый Щербатов, а за ним и остальной цвет российского дворянства, сливки общества, соль земли, опора трона, такие же растерянные и подавленные, торопливо раскланиваясь, нестройною толпой покинули меня.

Глава 13

Вернувшись после долгой московской поездки, мы осмотрели дворцы в Петербурге и его ближайших окрестностях. Самое наилучшее впечатление на нас с Натальей Александровной произвёл Каменноостровский дворец. Когда-то Екатерина построила его для Павла, но он никогда в Каменноостровском дворце не жил. Резиденция была сравнительно невелика; её интерьеры, изысканные и простые, навевали мысли не об имперском величии, а скорее об уюте жилого дома. Местоположение мы с Наташей признали самым удачным: из окон дворца открывается превосходный вид на реку, и летом тут должно быть чудо, как хорошо…. если, конечно, позабыть про возможность наводнения. Понравилась нам и близость его к центру Петербурга, дивно сочетаемая с уединённостью Каменного острова: как говорится, «и в стороне, и в людях».

— Ах, Саша, как же тут мило! — восхищалась Натали, с самым сияющим видом бегая из одной залы в другую. — Вот тут надобно сделать штофные обои китайского шёлка… а тут подновить лепнины! А эту залу можно покрасить «парижской зеленью»?

— Эту — нет. И никакую другую тоже! «Парижская зелень» — яд.

— Неужели? А выглядит так миленько…

— Её делают из мышьяка. Даже мыши не переносят этаких изделий, что же говорить про нас с тобою!

— Ну вот, а у меня ею два платья крашены…

— Чтооо? В печку! Немедленно! И передай всему двору — дамы в платьях «парижской зелени» на балы допускаться не будут.

Наташа продолжала бегать из залы в залу и щебетать: