Справедливо рассудив, что если меня и грохнут, то, всё-таки, не прямо сейчас, я с женою, приняв гордый и независимый вид, остался на торжественный обед. Мы сидели на тронах в большой дворцовой зале, на первом этаже, с готическими сводами и столбами. При входе был помост, откуда смотрели мы на обед, а по трем остальным сторонам располагались небольшие окна, как и пол, затянутые красным сукном. Это придавало зале совершенно оригинальный вид, но сделало крайне неудобными те балы, которые в ней впоследствии давали.
После обеда, в ожидании вечерни, мы отправились на Красную площадь, проверить, как идут дела у суворовских солдат и офицеров, призванных охранять общественный порядок. Всё оказалось выше всяких похвал: простой народ, узнав содержание манифеста, откровенно ликовал. Когда мы появились на площади, раздались приветственные крики, в воздух полетели шапки; конечно, в толпе было несколько «заводил» из ведомства Скалона, чьи обязанности включали в себя возбуждение казённого энтузиазма, но этого явно не потребовалось — скорее наоборот, столь бурное проявление чувств стоило бы несколько охладить. Особенно удивили меня купцы, радовавшиеся наравне со всеми: я видел своими глазами, как они выставляли народу бочки вина и пива, выкатывавшиеся ухарями-приказчиками прямо на площадь. Казалось бы, ну какое дело им до крепостных? Ан нет: похоже, господа негоцианты учуяли, что своенравный ветер теперь дует не только в сторону дворянства, и уже предвкушали пока неясные, но весомые награды и преимущества.
Настроения среди знати трудно было даже вообразить. С коронацией все связывали надежды на ленты, титулы, пожалования душ, и прочие награды; а вместо этого — вот такая вот новость. Можно сказать, я плюнул им в души; в деланно улыбающихся физиономиях я видел немой вопрос: «И чего вы ещё учудите, Ваше Величество?»
Ночь я провёл беспокойно, несмотря на солдат Измайловского полка на всех караулах, и стоявших с зажжёнными пальниками артиллеристов полковника Бонапарта.
* * *
В понедельник и во вторник на Святой неделе мы с императрицей и двор присутствовали на службах в различных соборах Кремля, а после обеда принимали поздравления, в Большой зале. Мы восседали на своих тронах, мои сёстры и вся свита находилась от нас по правую руку, а различные депутации, и московские дамы торжественно подходили к трону, кланялись, поднимались по ступеням, произносили поздравления и удалялись. Разумеется, всех предупреждали заранее, то попытка поцеловать руку будет пресекаться со всей строгостию.
Затем состоялось несколько парадных балов. Все ожидали, что во время коронации состоятся значительные пожалования и производства, но их не последовало. Итальянская опера и Дворянское собрание, которым их величества сделали честь своим присутствием, обед у польского короля, парадная прогулка в дворцовом саду и участие в публичном гулянье первого мая — и празднества коронации завершились.
Надо сказать, что во время этих торжество никто так и не осмелился спросить меня, что подвигло меня произвести столь фундаментальный переворот в общественной жизни империи. Однако в предпоследний день пребывания в Москве меня посетил А. Р. Воронцов.
— Ваше Величество! Верноподданные ваши московские дворяне покорнейше просят вас принять их делегацию!
— Прекрасно. Я охотно их встречу! Пусть приходят завтра поутру! А что, собственно, случилось?
— Дворянство обескуражено и удивлено содержанием манифеста, оглашённого вами в день коронации!
— Александр Романович, разве не вы брали на себя тягость объяснить благородному российском дворянству все выгоды и преимущества освобождения их от разорительной обязанности содержания этих дармоедов-крестьян?
Воронцов надул щёки, давая понять, что оценил шутку.
— К сожалению, Ваше величество…
— Александр Павлович! — перебил я.
— … Александр Павлович, не все наши образованные люди внемлют голосу разума. Иные считают, что произошедшее есть недопустимое нарушение дворянских вольностей и привилегий!
— Какие они, однако, упёртые… Ну ладно, раз у вас не выходит, придётся мне, — заявил я с уверенностью, которой отнюдь не испытывал.
* * *
На следующий день, в назначенный час поутру посланники явились в дом Безбородко. Возглавляли мятежных дворян видные московские вельможи: Николай Петрович Шереметев, светлейший князь Пётр Васильевич Лопухин, князь Борис Андреевич Голицын, князь Николай Борисович Юсупов, князь Дмитрий Михайлович Щербатов, Александр Александрович Урусов… В общем, цвет и сливки. Возглавлял сборище, как положено, Иван Васильевич Ступишин, предводитель губернского дворянства.
— Рад видеть вас, господа… снова! — сдержанно произнёс я, давая понять, что готов отбросить протокольные любезности и разговаривать по существу дела. — Чем обязан счастию нового вашего визита?
— Ваше верноподданное дворянство, Ваше Величество, просит вас разъяснить причины и условия, по которым российское дворянство в нарушение Жалованной грамоты лишилось вдруг своей собственности!
— О какой это собственности вы говорите, Александр Николаевич?
— О душах, конечно же!
— Души не могу быть собственностью. Они, и это общеизвестно, принадлежат Богу. А вы говорите, очевидно, о рабах? О крепостных крестьянах?
— Именно так, Ваше Величество!
— Отчего же вы считаете их своей собственностью?
— Ну как же, — немного смутился оратор, — они принадлежали нам на основании закона. Мы могли продавать их, менять, наказывать… Если это не собственность, то что же?
— Ну как, «что». Это произвол! Люди не могут быть в собственности у других людей, это невозможно. Вы говорите о законах, по которым вам принадлежали эти рабы. Скажите, вот я — самодержец. Что мешает мне принять закон, обязующий вас при встрече со мною падать ниц и целовать мне подошвы сапог — не голенища, не носки, а именно подошвы, — а вашу супругу при этом задирать платье до ушей? Что бы вы сказали про это?
От такого оборота бедный Ступишин чуть не лишился чувств. Он страшно побледнел и аж затрясся, ничего мне не отвечая. Пауза затянулась, господа визитёры растерянно переглядывались, — от молодого и всегда любезного государя они явно не ожидали общения в таком тоне.
— Это невозможно! Это был бы тиранический, безумный закон! — ответил за него граф Шереметев.
— Ничего безумного. Все любят знаки уважения и обнажённых женщин — так что это вполне разумно. Тиранически? Да. Но говоря о тиранстве, вы вдруг встаёте на почву республиканцев и якобинцев, признавая тем самым их правоту. Это они любят говорить о «тиранстве» и ставить вопрос об исполнении приказов верховной власти в зависимость от собственных оценок: если, мол мне нравится этот указ, то я его исполню, а нет — значит, он тиранический. Так вот, господа! Вашим предкам когда-то дали поместья, с тем, чтобы вы служили государству, защищая народ от различных напастей. Нельзя не признать, что российское дворянство много воевало с Польшей, Крымом, Швецией, и прочими нашими врагами. Но теперь ситуация изменилась. Вы более не обязаны службой, а наши враги сплошь повержены. Шведы низведены до самого глубокого ничтожества в их истории, турки многократно разбиты, татары почти все оказались под властью нашей короны, поляки — ну, вы сами знаете… В общем, цели, для которых вам давали когда-то крестьян, теперь не существуют: они достигнуты в предыдущее царствование. И вот, своим самодержавным решением — а у нас ведь пока ещё самодержавие, не так ли, — я изымаю у вас крестьян. Как видите, всё логично!
— Ваше Величество! Но, это же несправедливо! — вскричал старик Лопухин, с трясущимися щеками и губами, так что казалось, он сейчас же разрыдается. — Выходит, что дворянство разбило всех врагов нашей короны, и теперь вы нас увольняете, как из экономии прогоняют гувернёра? Ваша августейшая бабка по-иному вела себя с преданными ей фамилиями!
— Моя бабка, мир её праху, была бы счастлива освободить крестьян, и непременно сделала бы это, будь у неё хоть на малую толику больше прав на российский престол, — произнёс я, сам поражаясь холодному цинизму этой сентенции. — Но, господа, главное не это. Я, как вы понимаете, не достигаю здесь никакой экономии. Моя цель — облагодетельствовать крестьянство. Не одни дворяне, знаете ли, служили и служат престолу! В любой нашей армии на одного дворянина приходится десять, а то и двадцать бывших крестьян, которых так же, как и благородных, убивают пули и ядра, косят болезни и голод. Победа над всеми нашими внешними врагами — это и их заслуга, и они должны получить от этого хоть какие-то скромные выгоды. Как вы знаете, крестьяне освобождены без земли: это страшно несправедливо по отношению к ним, но тут я иду навстречу чаяниям дворянства. Однако же, не думайте, что всё закончилось. В западных наших губерниях, принадлежавших ранее Польше, крестьяне получат и землю, а вам надлежит заключить со своими бывшими крепостными соглашение о распределении угодьев — лугов, лесов и сенокосов, так, чтобы они могли пасти свой скот безо всяких лишений в сравнении с прежними годами. Иначе вы не сможете ни продать ваши поместья, ни передать их по наследству, ибо они будут обременены правами крестьян на выпас и покос.
