Транспорт не мог вместить всех в час «пика», и, в первую очередь, от этого страдали люди, жившие за городом. Первая электричка в сторону Москвы появлялась на станции Лось в шесть часов утра, и надо было поспеть на нее, потому что следующие приходили с набитыми до отказа вагонами и площадками. Люди гроздьями висели на внешних поручнях, и бывали случаи, когда те отрывались на ходу, а люди летели под колеса и под откос…

В самом городе, на всех остановках трамваев и троллейбусов, на станциях только что открывшегося метрополитена, царила несусветная давка. Уличные громкоговорители надрывались от шума, транслируя оперу «Евгений Онегин», где первая сцена оперы пришлась на посадку в подошедший к остановке с рекламными плакатами на крыше переполненный трамвай. Звучала: «Уж взвился занавес и старуха Ларина, напевая „Привычка свыше нам дана“, колдовала на варением». Трамвай же никак не мог оторваться от бушующей толпы. Ушел он наконец только под звуки дуэта «Слыхали ль вы».

Чем ближе двигалась стрелка к восьми часам, тем больше толпа превращалась в дикарей, и здесь разыгрывались подлинные трагедии. Штурмы городского транспорта. Гладиаторские бои, в которых побеждал сильнейший. В подобные моменты народ был очень груб. Все решала физическая сила.

Люди отчаянно метались между трамваями, автобусами, троллейбусами, те шли уже переполненные, и вот какой-то несчастный, как видно потеряв все надежды уехать, бросился под идущий трамвай — он опоздал уже настолько, что дальше некуда было торопиться, и он предпочел смерть… Мама дорогая! Готов!

Бывали такие случаи и в метро. Сюрреализм во всей красе!

Случалось и так: если человек, посмотрев на часы, видел, что опаздывает, он соскакивал на ходу из трамвая или автобуса в надежде получить вывих, сильный ушиб или перелом, которыми мог бы оправдать свое опоздание. Но каждая такая травма тщательно расследовалась, и беда тому несчастному, если он не мог доказать ее непреднамеренность…

Безнадёга точка ру. Почти.

Если есть деньги — выручали московские таксисты. Ангелы-хранители в форменных фуражках. Как правило, они гнали, не взирая на светофоры, так как клиент должен был оплатить все штрафы. Но месячной зарплаты обычно хватало на две такие экстремальные поездки. Поэтому многие предпочитали заночевать прямо на рабочем месте.

Людям, считающим, что в СССР было мало рекламы замечу, что на мой взгляд ее тут слишком много. И партийная, и сталинская, и социальная. И даже коммерческая. Так я встретил призывы делать на мотив «Ламца-дрица» заказы угля по телефону. Добавьте сюда еще и назойливых пионеров, вечно собирающих пятаки в кружки в пользу «бедных английских горняков» и можно почувствовать себя «как дома».

Спешу еще похвастаться. Мне удалось лично увидеть Сталина. Для этого я два дня подряд ходил как дурак в Большой театр. Бывший «императорский». Билеты мне, милль пардон, приходилось покупать с рук за большие деньги. Почему-то большинство москвичей заядлые театралы. Все билеты заранее проданы для комсомольских культпоходов.

С хрена ли? Понты голодранцы колотят? Сейчас Вам не старый режим, когда императоры из балерин подбирали себе любовниц, сейчас даже великие советские вожди любят простых комсомолок из ФЗУ. Этаких комсомолок-мукомолок, «строительниц лучшего будущего», непременно в красно-коммунистических тонах.

Впрочем, театр создавал непередаваемое ощущения праздника. Из другой жизни. «Жили ж человеки в восемнадцатом веке!» Кругом много позолоты, зеркал, яркого красного бархата. Люстры опять же красивые. И настенные светильники-кенкеты. На грани чуда. В советское время театры, музеи и киноленты стали миражами «красивой жизни» для обывателя, жившего в тесноте и чаду коммунальных квартир. Как говорил один одессит, попавший в Париж и посетивший на кладбище могилу Ротшильда:

— Н-да! Живут же люди!

Недаром же «верные ленинцы» уже подсчитали, что Большой театр «ежемесячно съедает оклады четырех тысяч учителей и учительниц СССР». Оттого Большой театр следует закрыть и уж во всяком случае его не посещать. А в газетах периодически указывали, «скучно в Большом — чужды „селькору“ золотопогонники и буржуазные дуэли». Но народ упорно требует зрелищ.

В мой приход в Большом давали какую-то сущую муру. Балет «Золотой век» Шостаковича. Главные партии исполняли какие-то Редель и Хрусталёв. «Работающие» под толстым слоем грима. На их перемазанном косметикой лицах навек застыло выражение «не мешайте работать, суки!»

Говорят, когда Хрусталев в балете «Турксиб» танцевал в сцене, как старый киргиз встречает паровоз, сделав тридцать два фуэте подряд, и это было так прекрасно, что весь зал Большого плакал навзрыд. Хотя, если честно признаться, чаще всего самыми громкими аплодисментами тут публика встречает банальную фразу: «Кушать подано!»

А в гардеробной театра, предупреждая грядущее возмущение масс из-за пропажи личных вещей, на стене висел криво пришпандоленный плакат, где большими неровными буквами было написано «Администрация театра ответственности за сохранность оставленных в гардеробе вещей не несет!» Рай земной да и только!

Рядом, в фойе, под милым плакатиком «Не плевать на пол», просвещенная московская публика горячо спорила на тему «Пил ли Сократ водку?». Страсти так и кипели. Затем внимание жаждущей знания просвещенной публики отчего-то привлек венецианский дож. Здесь мнения знатоков разделились. Между понятиями «дождь» и «морж».

— Вот Антанта-то что творит! — воскликнул один из ценителей прекрасного.

Впрочем, скоро все сошлись во мнении, что ведущей величиной мировой литературы всех времен и народов является советский пролетарский поэт Аркадий Паровой. Новый наш Пушкин.

Ну что Вам рассказать о постановке? Я не ценитель балетов, и понял только, что в этом маразме сущее зомбирование масс предусмотрено по сюжету. Тут не надо быть Эйнштейном. Если ты увидишь за рубежом негров, китайцев и собак, то им надо помогать. Так как они наша главная надежда и опора.

Короче, халтура голимая. Примитивный бред. Ария Чижика из оперы Пыжика. То-то бедные негры с пухлыми, заплывшими от жира рожами в будущем нам служат верной опорой! Хотелось орать благим матом: «Товарищи, Вас обманывают!»

Прибавлю, что действие все время перемежевалось взрывами петард, крысиными бегами, дождями из искусственных цветов. И вставками в стиле «Сошью платье из батиста — полюблю я коммуниста». Что приводило к репликам из зала:

— Хорошо поет, собака. Убедительно поет!

В финале всего этого действа, под бурные овации зала, на сцену Большого театра, взятого на буксир пролетарскими писателями, сверху спускалась на канатах громадная карта. На ней электрическими точками сверкали главнейшие опорные пункты сталинского плана индустриализации. Здесь были отмечены новые электростанции, шахты, заводы, железные дороги, совхозы-гиганты, нефтяные промыслы. Вот здесь, где сейчас пустыни и болота, будет металлургия, здесь совхозы, а здесь Волго-Донской канал. А там — рудники, а вот там — автомобильный завод.

Ощущаешь себя прямо на ежегодном гала-концерте, при награждении премиями МУЗ-ТВ.

А с другой стороны подумаешь, что оперу Пуччини «Тоска» превратили в авангардное произведение " В борьбе за коммуну" ( отчего сам Пуччини, этот недобитый фашист итальянский, получив такое удивительное известие, скоропостижно умер) и понимаешь, что сейчас не время быть привередливым. Не надо жаловаться на репертуар. Он ведь утвержден Пролеткультом. Ибо в «Травиате» и «Демоне» идеологии никакой. В отличии от произведения Прокофьева «Стальной Скок». Одно пение. И это плохо.

Так вот, на второй день в правительственной ложе показался Сталин. Самолично. Я, как благовоспитанный парень, брал непопулярные места сбоку сцены (в партер — ни-ни), поэтому в основном глазел не на балет, и не на ножки балерин, а на зрительный зал. Но разглядывать вождя в театральный бинокль все же постеснялся. Тп-ру! Стоять, Зорька!

Мало ли, еще охрана прицепится? Кто ты и зачем разглядываешь великого человека? А не готовишь ли ты покушение? А оно мне надо, оправдываться? Но все же, скользя взором туда и обратно, мне удалось хорошо разглядеть товарища Джугашвили.