И пес, видимо, это почувствовал. Внезапно, приближаясь, он резко сменил свой неистово иступленный лай на испуганный вой. Я не успел опомниться, как последние шесть шагов этот четвероногий друг проделал с жалобным визгом, пригибаясь к земле и затем стал, скуля, преданно и подобострастно облизывать мне сапоги.

— Хорошая собака! — облегченно сказал я. — Беги домой, забейся куда-нибудь.

Перепуганный пес мигом развернулся и умчался, забившись куда-то в будку. Транслируя в пространство свою умную мысль: «Вы, главное, мне есть побольше давайте, остальное — ерунда». Вот и замечательно.

Злобный лай вокруг внезапно сменился мертвой тишиной. Собаки, подобно волку, почуявшему ловушку, решили со мной не связываться. Ходит кто-то? И пусть себе ходит!

Я снова сунул нож в ножны, засунул пистолетик за пояс и, поднатужившись, оторвал доску от циклопедического забора. У крайней хаты, вблизи околицы. Мелком я изобразил на этом заборе детский рисунок тризубца. В примитивном стиле ранних символистов-авангардистов. Если кому из ценителей не понравится, то «я — художник, я так вижу». Пусть все подумают, что это визитная карточка бандеровцев. Как учили нас мудрые предки: «Разделяй и властвуй».

Затем вторая доска, с глухим треском последовала вслед за первой. И я залез внутрь. Осторожно, чтобы не споткнуться и не наделать шума.

Двор встретил меня поросшим сорняками пространством, где среди ужасающей грязи были проложены доски для перемещения между грядками. Иначе бы ноги могли увязнуть в вязкой жиже. Настоящий свинарник!

Домики в этой деревне были с одним, редко двумя окнами, на фасадной стене. Глухими, так как все окна были убраны в закрытые ставни. Олицетворявшие собой символ неприступности хозяйских закромов.

У такого окна я остановился. Со скоростью нападающего ястреба, достал коктейль Молотова, вытащил зажигалку и запалил тряпку. Затем, резко рванул ставню, оторвал полотно доски, вырвав петлю сверху. Локтем ловко разбил оконное стекло и забросил бутылку прямо в дом. Гори-гори ясно! Чтобы не погасло!

А теперь ходу. Обратно в дырку за забор, а затем и к опушке леса. Туда где еле светит обращенный глухой стороной фонарик железнодорожника из-за дерева. Ага, счас, разбегусь только! Я успел почти добраться до леса, как деревня стала оживать. Огонь неумолимо разгорался и проснувшись из домов повалили люди. Прекрасно. На фоне языков пламени я их прекрасно вижу, а они меня на фоне леса — нет. То, что доктор прописал! Как выразился поэт: «В гущу бегущим, грянь парабеллум!»

В Бутримичах начинались форменная круговерть, бардак и катавасия. Вся деревня на уши встала. Пожар в доме весело разгорался, люди, высыпав на улицу, энергично кричали что-то друг дружке. Я же, выцелив пятерых находящихся рядом мужиков, отдавая предпочтение мужчинам мобилизационного возраста, быстро и аккуратно произвел пять выстрелов. Спортивный азарт меня подбадривал. Подонки, у которых признаки интеллекта на лицах начисто отсутствовали, начали падать как кегли. Хорошие цели — моя слабость.

Из-за суматохи вначале никто ничего толком не понял. К сожалению, мне пришлось перезаряжаться. Так что набранный темп я потерял.

Но обстановка все равно играла за меня. Прятавшихся польских мордоворотов мне было относительно хорошо видно. На фоне огня. Горит бомжатник! Горит свалка! А вот им меня на фоне леса было никак не разглядеть. Так что парочка выстрелов в ответ безвредно ушли в молоко.

А вот я снова не сплоховал, обыденно отправив очередную группу коварных польских рептилоидов в ад. Мне повезло, что в основном они ничего не соображали, а понадеявшись на свое численное превосходство, рванули в мою сторону, грозно мыча и размахивая руками и оружием. Переходя границы дозволенного. Еще минус пять. Каждому я словно ломом по голове саданул.

После этого я расстрелял последние пять патронов, приземлив еще троих. Трусов и подонков. Получите пилюли, согласно выписанному рецепту и распишитесь!

Все, баста! Патроны кончаются. Осталось еще пару штук, но их я приберегу на крайний случай. Да и мужики мобилизационного возраста у поляков тоже, видимо, закончились. А с женщинами и детьми мне воевать не с руки. Запрещенный прием. Да и незачем. Придут вскоре дикие шакалы-бандеровцы и все здесь подчистят. Под ноль. А зачем мне чужую работу делать? Это лишнее.

Так что я быстренько добрался до фонаря, закинул винтовку за плечо, взял источник света в зубы и рванул прочь. Оставив визгопляску позади.

Чертыхаясь, продрался по лесу метров пятьсот, двигаясь со скоростью один миллиметр в минуту, потом, чтобы остудить пылающее сердце, начал снова выбираться на опушку. Но уже в стороне от Бутримичей. Мне еще в Старые Колодези нужно наведаться. А по лесу идти — рисковать сломать себе руку или ногу. Да и во мраке ночи в чаще можно легко заблудится. Так что я лучше полями обойду. Для бешеной собаки десять километров в темноте — не крюк.

Пару- тройку часов я бодро шел намеченным маршрутом. Пер словно робот с заданной миссией. Мертвая, зловещая тишина сопровождала меня, охраняя свои мрачные владения.

Марш-бросок совершать было нелегко. Каждый пропитанный влагой вдох тяжким, свинцовым грузом наваливался на легкие, отдавая на вкус гнилью и затхлой сыростью. Алиса, падающая в Кроличью Нору, должно быть чувствовала себя намного уверенней, чем я сейчас.

Прошла целая вечность. Наконец, показалось бандеровское село. Тут все повторилось. Я проскользнул на опушку леса, пристроил фонарь в кустах в качестве ориентира. Вокруг все представлялось пустынным.

Затем, не обращая внимание на поднявшийся лай собак, подошел до некрашеного забора крайней хаты и начал рисовать на досках мелом символическое изображение польского орла. Почему-то получающегося похожим на взъерошенную курицу. Смех один.

Проснувшийся хозяин решил поинтересоваться, кто же там бродит.

— Кто там? — раздался грозный голос из темноты.

— Это я, выходи! — громко шепнул я, изменяя голос до баса.

У меня не было времени и возможности говорить длинные речи. И так сойдет!

Шустрый дедок стал отпирать дверь, грохоча засовами. Я же, пристроив дуло винтовки в щель забора, взял дверной проем на прицел, ожидая возможности выстрелить. Главное в этом деле, хорошенько прицелится. В конце концов, разве икона украинского национализма — Шухевич не считал, что 20 миллионов хохлов — «лишние»? От слова «совсем». Подмогнем немного этому Чушкевичу? Мы же не звери! Глядишь, сойду за «подвижника» и в будущем благодарная Центральная Рада моим именем очередной проспект в Киеве назовет.

Ожидание не затянулось. Дедок со шкодливыми глазами маньяка — насильника маленьких девочек показался в дверях, освещая себе путь керосиновой лампой. Ее он держал над головой, так чтобы огонек располагался на уровне глаз. Удачно.

Бах! Я выстрелил, бандеровец пораскинул мозгами. Что-то хлюпнуло и чавкнуло у него в башке и он грохнулся вниз, как подрубленный. Теперь даже далекий от медицины человек мог с уверенностью сказать, что перед ним мертвец. Одним гадом на земле стало меньше. Керосиновая лампа упала на пол, стекло разбилось, горящий керосин начал поджигать избу. И снова в масть. Прекрасная картина! Я ведь, можно так выразиться, творец в душе и не чужд чувства прекрасного и парению мысли в душе художника.

Пока разгорался пожар, я резво побежал в сторону опушки, ориентируясь на слабый свет своего фонарика. Задерживаться мне тут не с руки. Нам того не надоть.

Опытным путем мне быстро удалось установить, что не надо быть спринтером, чтобы в критическую минуту пробежать тридцать метров за четыре секунды.

На опушке я выпалил последний патрон, взяв на прицел какого-то бородатого бандеровца с колоритным обрезом в руках. Огромный бугай можно сказать — хорошая цель. Красавец, мать его! А до тех пор пока у меня остается последний патрон, закон и порядок на территории вокруг моей особы всегда будет уважаться.

Бах! В ответ в мою сторону тоже раздалось несколько выстрелов, но мне уже было все равно. Подхватив фонарик, я бодро скрылся за стволами деревьев.