Подлужный беспомощно озирался, стоя подле люка. На помощь позвать было некого: доярки ушли на обед и объявятся только к вечерней дойке, бежать или ехать за строителями на другой край комплекса слишком долго – достанешь трупы. Если и без того уже не поздно. Открыть отдушины и проветрить накопитель – потеря времени. Специальный же респиратор возит при себе лишь изощрённо-расчётливый провидец. И потому главный инженер даже застонал от злости и обиды. Неимоверно тянуло зареветь под стать мальчонке, и неимоверно не хотелось лезть в зловонную яму. Да к тому же во вполне приличном рабочем костюме. Приходилось рассчитывать исключительно на себя. И на странное везение: вдруг спасать уже некого. В том и предстояло убедиться.

Николай Андреевич, стиснув зубы, сбросил наземь пиджак и схватил с земли верёвку с петлей на конце. При помощи таких нехитрых приспособлений скотники паковали в небольшие тюки сено и солому из стогов и носили на ферму. Затем он начал спускаться в накопитель по металлической сварной лестнице, пачкая рубашку и брюки.

– Не ной, – прикрикнул он на пацанёнка, выставляясь из люка по пояс. – Я тебе брошу конец верёвки, а ты мне поможешь тянуть. Понял?

– Ага, – разом перестал мальчишка плакать.

Николай Андреевич жадно и ненасытно в последний раз хватанул грудью порцию чистого воздуха и нырнул в адскую камеру. У открытого люка воздух слегка выстоялся, но чуть дальше в нос ему ударили миазмы. Сразу закружилась голова. Под горло подкатил тошнотворный ком. «Чужие испражнения всегда не столь благовонны, сколь свои», – подумалось ему. Странно, но в критические мгновения его охватывал зуд афористического мышления. Впрочем, дальше ему было уже не до философствования. Дальше он действовал подобно роботу. Нащупав возле лестницы, в навозной мякоти тело ближнего скотника, Подлужный с силой надавил тому на живот. Мужик что-то невнятно замычал. «Живой», – абсолютно без эмоций констатировал Николай Андреевич. Он протянул верёвку у того под мышками, продёрнул конец её через петлю и выбросил свободный фал через люк наверх, подав сигнал пацанёнку: «Тащи!»

Двойной тягой они живо подтянули скотника к основанию лестницы, зато с подъёмом тела пришлось повозиться. Когда ноги мужика исчезли из проёма, освободив место для голубого неба, Подлужного самого качало, словно пьяного. До него донеслись с воли причитания пацанёнка:

– Папка! Папка!

– Верёвку кидай, сопляк! – свирепея, на остатках мужества заорал главный инженер, сипя и с присвистом хватая грудью вонь, к которой возле лестницы примешивалась толика кислорода. – Верёвку!

Второй скотник дался тяжелее первого: силы у Подлужного истекали, да и внутри его мутило сильнее, чем перебродившее дерьмо. К тому же мужика на выходе из лаза неловко перегнули, и пьяницу стошнило – часть рвотных тягучих масс пролилась прямо на Николая Андреевича. Тогда и он тоже не стерпел: его следом за мужиком вывернуло наизнанку. От приступа рвоты главный инженер окончательно ослабел, и коленки у него задрожали, как на виброустановке. Перед глазами поплыли мушки. Глотку забила слизь. Сердце замирало и делало длительные перебои в своём безостановочном беге.

О последнего скотника Подлужный в темноте запнулся, и упал на него мертвец мертвецом. Он кое-как сел прямо на мужика и поёрзал у того на животе. Скотник молчал. Он не мычал, не всхрапывал, не дышал. Даже в желудке у него не булькало. «Может, готов?» – безразлично предположил Николай Андреевич. Но совесть не позволила ему бросить то ли живое тело, то ли покойника. Он полубессознательно обвязал скотника, ползая по нему, подал конец верёвки мальчишке, который, смелея, уже свешивался через люк в бункер, и они долго-долго и страшно натужно, на предельном напряжении потянули последнюю ношу. Мужик оказался грузным – один как двое первых.

Голова скотника уже показалась наружу, когда не выдержала и лопнула видавшая виды верёвка, перетёршаяся об острый край люка. Тело мужика рухнуло вниз, сбило главного инженера и погребло его под собой. Правда, Подлужный уже не узнал, что виноватой оказалась верёвка. Он погрешил на мальца. «Что же ты, сопляк, не удержал!» – сердито попенял тому Николай Андреевич про себя, теряя сознание…

Когда час спустя, теперь при строгом соблюдении всех правил техники безопасности, работники совхоза извлекли из бункера тела третьего скотника и Подлужного, те были уже мертвы. Первые же двое остались живы. Такая вот самоотверженная, но где-то нелепая и оттого какая-то негероическая смерть. А может быть, и глубоко закономерная. Ведь в Расее-матушке подвижничество зачастую соседствует, перемешивается, а то и рождается благодаря человеческой глупости и пакости.

Закончив изложение драматического события с объяснимыми вариациями, Алексей Подлужный замолчал, переживая былое. Наконец он «вернулся» в настоящее и взглянул на Татьяну. У той лицо пожелтело, и на нём запечатлелась гримаса страдания.

– У меня голова заболела, – прошептала она, прижимая пальцы к вискам. – Зачем ты мне это рассказал? Я не имею в виду твоего отца, – спохватилась она, опасаясь быть неправильно понятой. – Он у тебя настоящий мужчина. Зачем эти жуткие подробности? Некрасивые подробности. Они унижают… И потом, ты, кажется, упустил первоначальную цель рассказа. Причём здесь прокуратура?

– Ничуть не бывало, – возразил ей Алексей. – Притом. Похоронив отца, мы с мамой стали искать правду. Но отовсюду нам отвечали, что пьяный скотник погиб по собственной безалаберности, а за батю нам назначили пенсию по случаю потери кормильца. Мол, чего вам ещё-то надо? И правды мы добились не в ЦК КПСС, откуда обращения отсылались по инстанции, а в генпрокуратуре. Их задело, что какой-то салажонок бьётся за честь отца. И они взял мою жалобу под контроль. Тогда-то главного инженера совхоза и заведующую фермой и отдали под суд. Хотя и дали условные сроки.

– Как всё это ужасно! – прошептала Серебрякова.

– С каждой нашей встречей, Танюша, ты всё яснее понимаешь, – продолжал монолог Подлужный с некой затаённой болью и странной гордостью, – что я не аристократ. Не чистоплюй. Не лощёный денди в лайковых перчаточках. Что я – плоть от плоти простого народа. И, прости за высокие слова, своё служение вижу именно в наведении справедливости. Справедливости по закону. Потому я обязательно стану прокурором. Само собой, начну с прокурора района. Но добьюсь того, что стану генеральным прокурором СССР. Не для себя. Для страны.

– Алёшенька, – спрятала от него своё лицо в ладонях девушка. – Ты хочешь быть прокурором, возиться с трупами, со всякой гадостью, с мерзостью… Ничего себе стезя – с уголовниками якшаться. Я боюсь, что из-за этого даже… могу тебя разлюбить.

– Что ж, – непривычно жёстко и резко отчеканил тот. – Твоё право. Причаливать к берегу надо осознанно. Сейчас ты знаешь, в чём я вижу своё призвание. И тебе следует либо принять меня вместе с ним, либо отбросить и то, и другое.

То была их первая размолвка за последние месяцы безоблачного счастья. И они полчаса тяжко брели, не разговаривая. Однако затем Татьяна взяла Алексея за руку, поцеловала его и сказала:

– Да будет так. Я согласна быть женой прокурора. И генерального прокурора – тоже.

– Ура-а-а! – заорал во всю мочь Подлужный, приводя в невменяемое состояние стайку непуганых ополоумевших старушек, чинно сидевших на лавочке.

Он схватил любимую в охапку, стал её целовать и кружить на руках. И они, беззаботно смеясь, вновь отправились гулять по бульвару.

«Интересно было бы узнать, что-то сейчас поделывает профессорская дочка Танечка Серебрякова», – отвлекаясь от реминисценции солидной давности, с ностальгией подумал Подлужный, прижимаясь носом к трамвайному окну.

Глава шестая

1

Подлужный заблуждался, оптимистично ожидая нескончаемого потока откровения и стремления к мщению от женщин, некогда водворённых в вытрезвитель. Не тут-то было.

Во-первых, большинство из них, ни за какие коврижки, не желало возвращаться к позорной странице автобиографии, рискуя превратить её из приватной истории, в достояние общественности. Находились и такие «экземпляры», которых приходилось неоднократно вызывать письменно, а затем и устно – по телефону, угрожая приводом. Но и явившись по вызову, немалая часть из них мялась, порывалась открыться, даже пыталась выведать у следователя детали про «смазливого милиционера», и… удалялась неисповеданной, зато сохраняя в неприкосновенности изнанку души.