Рекс отпрянул, будто опасаясь удара, но через минуту вновь припал к его ногам и, впиваясь в него полными слез глазами, срывающимся воем рассказывал о всех своих бедах и горестях.
Сероватая тень как будто отделилась от портрета – дрожащий в своей бесформенности, текучий и колеблющийся силуэт плыл к нему, и тут Рекса охватила внезапная тревога: он выгнул спину и, клацая клыками, стал отступать, издавая вой дикого ужаса. Он долго пытался отдышаться в соседней комнате, не смея шелохнуться, будто омертвев от страха и неодолимого желания еще раз увидеть хозяина. И все же он не отважился заглянуть в залу, только, потянув носом, поджал под себя хвост и пробрался в маленькие комнатки, залитые солнцем. И здесь было пусто.
Сквозь открытые окна вливались мелодии парка и света. Пес уткнулся носом в разбросанные игрушки, ласково что-то полизал и, насытившись любимыми запахами, пошел на большую террасу, прикрытую шатром цветущих роз и вьюнков.
Здесь лежала сладостная тень, пронизанная обрывками солнца, а в углах, в кожаных вечных креслах – приятный успокаивающий холод.
Сноп бьющей воды сверкал и искрился перед террасой.
– Рекс! Рекс! – радостно закричал попугай на золотом обруче.
– Я искал тебя! – проворчал пес, устраиваясь в кресле, как раньше. С незапамятных времен они были большими друзьями. Попугай спикировал на подлокотник и, хлопая крыльями, начал засыпать пса всевозможными новостями. Прежде чем тот успел рассказать о своем горе, на террасу с лаем вбежали таксы, а за ними – барыня, барчук с ружьишком и целая толпа.
– Беги! Беги! – с тревогой воскликнул попугай.
Но было уже поздно. Разгневанная барыня настигла его и завизжала:
– Пшел вон! Прочь отсюда, дрянь! Мерзкая шавка! Прочь!
Пес тут же почувствовал, как таксы вцепились клыками в его лапы, а на спину ему обрушились болезненные и тяжелые удары.
Ожесточенный нанесенным оскорблением и болью, он подмял под себя собачонок и безжалостно задал им трепу, уже не обращая внимания на крики, струи воды и град ударов.
– Беги! Беги! Рекс! Рекс! – неустанно заливался попугай.
В конце концов пес отбился от атакующей ватаги и львиным прыжком вырвался на газон перед террасой, но, прежде чем он успел добежать до зарослей, прозвучал выстрел, и будто горсть острого щебня врезалась в его левый бок. От жесткого удара пес зарылся мордой в траву, но, собрав остатки сил, бросился под маленькие елочки, как вдруг прогремел второй выстрел. Посыпались мелкие веточки, будто мертвые зеленые слезы пролились на него. Не дожидаясь продолжения, Рекс прополз через парк на двор, к сараям, и, протиснувшись в конуру, рухнул оземь, одурев от боли. Старый пес Кручек уступил ему подстилку и, срываясь с цепи, завыл, будто зовя на помощь.
– Бешеные волки, а не люди! – причитал Немой, который, узнав от сорок, что случилось, прибежал спасать друга. Парень облил Рекса водой и подал ему молока.
– Пей, брат! Я для тебя корову подоил, – просил он, осторожно ощупывая песьи бока.
– В усадьбе меня побили, в усадьбе! – скулил тот жалобно, дрожа от холода и боли.
Парень запеленал его мешками, как ребенка, приласкал и пригрозил Кручеку:
– Только попробуй его обидеть – забью тебя как собаку! – и побежал к своим гусям.
Тянулись тяжелые дни, когда Рекс находился между жизнью и смертью: жгли его раны, жгло его безжалостное солнце, докучали мухи, и убивало чувство одиночества.
Лишь ночь приносила ему долгожданную прохладу и облегчение. Немой прибегал с водой и едой, часами оплакивая их общую долю. Парень разузнал, что Рекса ищут, чтобы убить, а его самого хотят выгнать со двора.
– Сигану в пруд и все, что мне! – решил Немой. – Но мне тебя жалко, сиротина! Придется тебе бежать отсюда! И что тогда? – горевал он.
– Пусть я только выздоровею! – стенал пес, облизывая его с благодарностью.
– Мы его не выдадим! – грозно ворчал Кручек, деливший с Рексом не только подстилку, но и каждую полученную миску еды и дичь, пойманную в свободные ночи.
И весь двор сговорился держать его втайне от людей.
Ведь Немой пообещал, что каждому, хоть бы и верховым жеребцам, ноги переломает, если они выдадут Рекса. Так что тот потихоньку зализывал свои раны в спокойствии, окруженный всеобщим расположением. Даже визгуны-овчарки позабыли о старых драках за сук и украдкой навещали его. Каждое утро стада, выходя на пастбище, приветствовали его своим ревом. Иногда в полдень, возвращаясь от колодца, какая-нибудь рогатая голова склонялась над конурой. Кони ржали тихо, потягивая носом в его сторону. А легкомысленные жеребята, не познавшие еще кнута, резвились, хватая его за уши мягкими, теплыми губами. Вечно напуганные овцы блеяли над его судьбой. А свиньи выбирали себе место под хлевом и, развалившись на солнце, давали вымя поросятам и, постанывая от толчков их беспокойных головок, поглядывали на Рекса мертвыми серыми глазками, что-то ему нахрюкивая. Также не раз слышал он ночами сквозь стену хлева, как волы, жуя и чавкая влажными мордами, среди жалоб на работу, кнут и голод, вспоминали о нем.
Но самым сердечным оказался осел, живущий в усадьбе нахлебником. Он был стар и мудр как этот мир, покрыт паршой, измазан грязью и золой, все его били и презирали, посмеивались над ним и гнали отовсюду. Издевались над ним и люди, и животные.
Они были знакомы давно, еще с тех времен, когда осел катал на себе барчука, а Рекс охранял обоих, и втроем они носились по полям втайне от барина.
Ослик приплетался каждый день, стоял у конуры с опущенной мордой и обвисшими ушами и жаловался таким душераздирающим голосом, что Кручек выл от ужаса, а Немой утихомиривал его палкой и прогонял куда подальше. Побитый и униженный, он все равно упорно возвращался, не прекращая своих причитаний.
Пернатые также усердно занялись Рексом: каждый день на всех заборах проходили в его честь горячие диспуты, полные кудахтанья, кулдыканья, писка и гама. И даже одна из наседок, обнадеженная благосклонностью Кручека, поселилась со своими малышами около Рекса, постоянно квохча ему о достоинствах своих детей. Только павлины, как всегда, гордые, презрительно держались на расстоянии, а вороны, согласно врожденному обычаю, наблюдали с крыш за конурой, терпеливо ожидая – на всякий случай.
И все же они так ничего и не дождались, ведь Рекс поправлялся, только с каждым днем становился все более хмурым и замкнутым. Одолевали его какие-то размышления, странные чувства и видения. Стал он смотреть на мир из глубины своего горя и сиротства. Раньше его не заботило, что происходит за пределами усадьбы: он чувствовал себя ее хозяином и почти как человек относился к каждому живому созданию.
Они существовали, чтобы их душить, гнать, забавляться ими. По команде хозяина. Его отделяла от них неизведанная пропасть почти человеческого существования. Теперь его выгнали из усадьбы и бросили на самое дно несчастья. Пес все сильнее чувствовал свою обиду. Это была незаживающая рана, через которую в сердце просачивалась жажда дикой мести человеку. В такие минуты он готов был рвать своими клыками даже их щенков, которых когда-то любил, и с наслаждением лакать их горячую кровь. И в эти долгие болезненные ночи, в эти еще более долгие бессонные дни он размышлял, как бы сделать так, чтобы его месть достигла своей цели.
И пес так забывался в своей ненависти, что все, от чего исходил человеческий запах, будило в нем невыразимое омерзение и – вместе с тем – все больший ужас. Потому как в этих размышлениях представала перед ним вся мощь человека. Она будила в нем необыкновенный ужас. Как же можно отомстить урагану? Как справиться с громом? Как схватить клыками молнии? Приступы бессильного отчаяния пронизывали его словно ножи. Ведь этот двуногий безраздельно господствовал над миром. Под его жестокой властью жило каждое создание. Смерть и жизнь – в его воле. Он всемогущ! Создатель и вместе с тем палач всего на свете.
Только сейчас почувствовал пес эту страшную правду и с каждой минутой находил ей все большее подтверждение. Прикованный своей немощью к подстилке, он стал всевидящим оком, наблюдающим за всем, что происходит вокруг. Его сердце чуяло каждый крик, каждую жалобу и каждую обиду. Особенно полны неустанных стенаний были ночи: волы приглушенным ревом сетовали на смертельный труд, на окровавленные от палочных ударов бока, на голод. Долго и болезненно ржали измученные кони. Длинными безутешными рыданиями разражалась тоска коров по отнятым телятам.
