Серега, можно сказать, был воспитанником, подопечным Саныча, который его взял в отдел, обучал ремеслу, защищал и оберегал. Проблема была в одном – градусах. Когда Саныч только разгонялся, Серега уже лежал лицом в пол от количества выпитого. Если Саныч в состоянии опьянения становился милым, добродушным, ласковым и нежным, Серега превращался в буйного подростка – крушил мебель, причем с размахом. Разбитой тарелки ему оказывалось недостаточно, не тот масштаб. А вот вынести стулом здоровенное стекло в центре города – самое оно.

В том же кабинете Антон от радости едва сам не выбил стекло раньше времени. Он наконец вытянул длинную спичку, то есть не дежурил.

– На какие поедешь? – пожал Саныч руку радостному герою-любовнику.

– Я же не успею подписать в бухгалтерии! – ахнул Антон.

– Поэтому пойдем сейчас к Ирине Михайловне! – объявил Саныч.

– Это кто? – испуганно спросил Антон.

– Молодежь… Всему вас надо учить. Начальство не обязательно знать в лицо, оно меняется, а вот главного бухгалтера знать нужно – и в лицо, и по имени-отчеству! Пошли, тряхну стариной в рамках обучения молодых кадров. – Саныч поднялся, достал бутылку водки из авоськи, висевшей за окном для охлаждения, чтобы сэкономить время и не бежать в столовку на другой этаж, где стоял холодильник, и пошел по коридорам. Антон старался не отставать.

В это же время в другом конце здания к празднованию готовилась бухгалтерия.

– Ну что, начнем? Пока порежем, поставим… – предложила главный бухгалтер Ирина Михайловна, посмотрев на часы. Они показывали начало пятого. – Девочки, накрывайте на стол.

Девочки, младшей из которых, Рите, было сильно за двадцать, но пока еще не тридцать, что тогда считалось для женщины совсем критическим возрастом для устройства личной жизни, с энтузиазмом стали шуршать пакетами. Рита выкладывала фигурно сыр, втыкая веточки петрушки, и тупым ножом пыталась порезать колбасу. Получались огромные ломти, которые она решила прикрыть остатками петрушки. В комнате пахло семгой, лимоном и духами Ирины Михайловны, которыми та щедро поливала подмышки и грудь. Запах духов главного бухгалтера не могла перебить даже килька, которую та любила страстно и в одиночестве. Только для нее делали бутерброды с килькой. Остальные «девочки» рисовали губы и начесывали затылки. Ни для кого. Для себя.

– Над столом-то расческами не трясите, – прикрикнула на подчиненных Ирина Михайловна и щедро, прямо над семгой, облилась лаком для волос. Рита начала чихать.

– Ирина Михайловна, у нас штопора нет, – сказала Рита, отчихавшись на тарелку с колбасой, – как вино открывать?

– Выйди, найди мужчину, – велела Ирина Михайловна.

– Мужчину? Зачем? – не поняла указания сотрудница.

– Затем. Проткнет пробку вилкой внутрь и шампанское откроет.

– А где его искать? – испугалась Рита, которая за двери бухгалтерии выходила редко и мало кого в редакции знала.

– Вот поэтому ты до сих пор не замужем, – заявила начальница. – Давай, губы подкрась, включи обаяние – и вперед! В курилку иди, чтоб наверняка.

Рита покорно пошла искать мужчину. В коридоре столкнулась с начальником какого-то отдела. Какого именно, она не помнила, но его самого помнила прекрасно – Илья Альбертович, в отличие от остальных сотрудников, всегда тщательно пересчитывал выданные аванс или зарплату, до последней копейки. Задерживал очередь и искал повод для замечания или, еще лучше, скандала. Лишь однажды он появился в бухгалтерии с самой дешевой коробкой шоколадных конфет и направился прямо к Ирине Михайловне.

– И что надо, стесняюсь спросить, за такую щедрую плату? – хмыкнула главный бухгалтер. Илью Альбертовича она терпеть не могла. «Да не мужик он», – отмахивалась она. А когда он пришел с конфетами, ее как прорвало: – А ты не охренел ли вконец? В жопу себе засунь эти справки. Что? Будешь на меня жаловаться? Да на здоровье! Я такое про тебя расскажу, что сам пожалеешь! Вон пошел, это мой кабинет! Да, имею полное право. Сегодня зарплату не выдают!

Завотделом, продолжая что-то говорить, попятился к выходу. Ирина Михайловна схватила увесистый степлер и бросила в него. Промахнулась. Попала в дверь.

– Я этого так не оставлю! – взвизгнул тот и убежал.

– Это я так не оставлю. Скотина, – рявкнула Ирина Михайловна. Она села за стол, достала сумку и начала в ней рыться.

– Ирина Михайловна, вам помочь? – чуть ли не на цыпочках вошла в кабинет Рита.

– Да, найди мне капли. Были в сумке. Накапай пятьдесят и водичкой разбавь.

Рита быстро нашла капли, накапала в рюмку, дала начальнице выпить.

– Довел все-таки, – тяжело вздохнула та. – Теперь пойдет стучать. Вот ведь говнюк.

Рита, оказавшись в редакции, где каждый пусть не третий, но пятый сотрудник считался гением, не могла понять, почему редактор – говнюк. Для нее все пишущие люди были инопланетянами, великими. Она не понимала, как можно писать такие тексты. Над некоторыми она плакала, перечитывала.

– Ты думаешь, раз они делают то, что мы не умеем, значит, исключительные во всем, да? – хмыкнула Ирина Михайловна, заметив удивление на лице Риты.

– Да. Они же… почти писатели… разве нет?

– Нет. Многие писатели тоже были в жизни говнюками, хотя писали прекрасные тексты. Запомни – если человек гениальный врач, журналист, художник, это вовсе не значит, что он ведет себя прилично в жизни. Не надо путать профессиональные достоинства и личные качества.

– Хорошо, не буду, – покорно кивнула Рита.

– Вот ведь говнюк. За последнюю копейку удавится. Всегда такой был. Держись подальше от таких мужиков. Скупердяй и подлец. И находят ведь себе таких женщин, которые их поддерживают.

– Чего он хотел? – спросила Рита.

– Того, что и раньше. Не платить алименты детям, вот что. У него бывшая жена и ребенок. Теперь новая и ребенок. Еще один ребенок от любовницы, которая через суд потребовала алиментов. Вот он и размахивает тут справками, что ребенок не его, любовницу знать не знает, бывшая жена тратит алименты на себя, а не на ребенка.

– А нынешняя что?

– Видимо, поддерживает. Или не знает, – пожала плечами Ирина Михайловна. – Пусть сам со своими бабами разбирается, но, если детям положены алименты, пусть платит, я так считаю. Все равно копейки получаются, так пусть хоть эти копейки выплачивает.

– А если он пожалуется?

– О, это обязательно. Он профессиональный стукач, – хмыкнула Ирина Михайловна, – всегда на всех строчит. Жалко его по большому счету. Отец, Альберт Аркадьевич, был вежливый, настоящий интеллигент, я его знала, тогда еще как ты была, молоденькой, только пришла на работу. Вот тот был талантливым. И вел себя со всеми на равных. Никогда не заносился, хотя, в отличие от сынка, имел полное право. Только в память об отце я Илью и терплю. Он совсем не похож на Альберта Аркадьевича, видимо, в мать пошел наглостью и хабальством. Не знаю. Но если бы не его отец, хрена с два он стал бы редактором отдела. Вообще бы в журналистику не попал. Его держали на факультете из уважения к заслугам Альберта Аркадьевича, тот там тоже преподавал и оказался не только блестящим журналистом, но и отличным преподавателем, лектором. Его любили студенты, обожали коллеги. В нем была харизма, но не яркая, а скрытая. Он всегда тихо говорил, почти не слышно, отчего все замолкали. При этом был бесконечно добрым, никого никогда не заваливал на зачетах и экзаменах. Приходил всегда на полчаса раньше всех, но никогда не выгонял за опоздание. Улыбался сочувственно. Просил приходить вовремя. В Илье ни одного отцовского качества не нашлось – всегда опаздывает, хамит, делает подлости. Первым в институте на всех доносил в ректорат – кто был на лекции, кто прогулял, кто подрабатывает в ущерб учебе, кто по чужим конспектам экзамены сдает. Если отца все любили безусловно, сына дружно ненавидели. Сам-то он – пшик, никчемность, бездарь.

Мать Ильи, Карина, была простой женщиной. Вот совсем. Из южной деревни. Образование – восемь классов. Она не понимала, с кем живет. Ходили слухи, что она родила Илью не от законного мужа, который, опять же по слухам, не мог иметь детей. Не знаю, свечку не держала, анализов ДНК тогда не существовало. Может, и так. Карина тоже всегда выгоду искала, любви в том браке не было. Никогда не забуду, как она со скандалом требовала подарочные продуктовые наборы. В магазинах такое не купишь, а в редакции только самым именитым выдавались. Так Карина выясняла, кому какую колбасу положили, какие конфеты, и кричала, что ее мужа обделили. Ну и, чтобы не связываться, выдавали ей лишнюю банку икры или палку колбасы. Она такая гордая ходила, считала, что отстояла свое, что ее обманули, а она еще больше всех обманула. Ведь прекрасно знала, что кому полагается – эти продуктовые наборы на все праздники выдавались. Новый год, Восьмое марта, Двадцать третье февраля. Но ей было важно устроить скандал и забрать побольше. Скандалистка по натуре. Потом, думаю, ей было плохо в городе. Не смогла она прижиться. Мужа не ценила, вообще не понимала, что он делает. В деревне все понятно – базар, огород, соседки. А тут… Но терпела ради сына. Вот его она очень любила. Почти сразу стало понятно, что Илья не тянет – ни элитную школу, в которую его устроил Альберт Аркадьевич, ни тем более институт. Но Карина требовала, устраивала скандалы мужу, говорила, что он недостаточно делает для сына. Альберт Аркадьевич ходил серый, почти черный. Никогда не умел просить, если считал это неправильным. Мог биться за талантливого студента, в которого верил, в котором видел настоящий дар, но за сына просить не мог, до невралгии. Ходил, еле передвигая ноги, но, к счастью, ему не приходилось унижаться. Из уважения к имени отца Илью отправляли в академический отпуск, восстанавливали, позволяли досдать сессию. Отец тянул его как мог. Последнее, что он сделал, – устроил сына в газету. Пошел к главному и попросил за него. Приехал домой и в тот же вечер умер – инфаркт. От унижения, признания, что сын не умеет писать.