Вспомнил, как дед рассказывал ему о своих корнях. Дедова прабабушка была из поляков, а ее предков сослали сюда ещё при царе (ему было тяжело представить такую древность). Значит, и в нём есть частичка польской крови. А ещё, как говорил дед – возможно, мордовской или татарской. А по линии бабушки, скорее всего, казаков и коренных народов Сибири: то ли алтайцев, то ли шорцев.

В общем, мешанина. Но дед подчеркивал, что до Войны люди гораздо чаще переезжали с места на место, ведь были и поезда, и корабли, и самолеты. Поэтому случались межнациональные браки. В Сибирь ехали люди со всей территории огромной тогда страны. Иногда добровольно ехали, иногда нет. Но уже через два поколения большинство из приехавших откуда-нибудь с Кавказа или Татарии говорили о себе, что они русские. И даже просили звать себя, допустим, не Мансур, а Миша, не Зульфия, а Зина. Выходит, национальность – это не кровь, а то, кем ты себя считаешь. Если с этим согласны окружающие.

Впрочем, так было раньше. Сейчас еще больше зависит от «малой родины» – или ты родился в дикой глуши, или в почти цивилизованном городе.

Отойдя совсем недалеко от территории порта, они приблизились к трёхэтажному кирпичному зданию, аккуратному, но без излишеств, обнесенному невысоким кованым заборчиком. Ворота были открыты.

Перед входом был разбит небольшой садик. Там висели два запрещающих знака.

Prosimy nie deptać trawnika!

Zakaz wyprowadzania psów!

И если с первым было всё понятно: не топтать газон, то второй поставил Сашу в тупик. Только интуиция подсказала ему, что это не про заказ собачьего мяса, а про то, что псов запрещается здесь выгуливать.

Уже одно это о многом говорило. В городе были и декоративные собаки, и газоны, которые нельзя топтать.

Вооруженной охраны не было видно, но это не значит, что её нет. Младший заметил пару видеокамер.

Входные двери были с электронными замками и сами открылись перед ними.

Их приветствовал невысокий усатый хозяин в начищенных сапогах и шапке с лисьим хвостом. Похоже, он собирался уходить, но, увидев гостей, изменил свои планы.

Это и был владелец фирмы, Ян Завадски.

С боцманом они обнялись, словно старые друзья, Младшему поляк просто тепло пожал руку.

– Добрый день, дорогие друзья!

– Dzień dobry, – приветствовал его по-ихнему Борис, и Саша повторил за ним. Они сели за стол. И без предисловий приступили к переговорам, которые, похоже, были начаты ещё по радио. Младший помалкивал, понимая, что он тут только для мебели.

А Борис Николаевич, оказывается, говорил по-местному довольно бегло, Саша с трудом улавливал, что он торгуется и просит особых условий.

Хозяин и клиент то повышали голос и спорили, то успокаивались и мирно говорили, сопровождая беседу смешками.

Младший выхватывал отдельное: «Добже», «Добже», «Не ма мовы!».

И даже один раз громкое: “Kurwa!”. Он знал, что это ругательство, вроде артикля «бля».

А когда боцман машинально сбился на русский, видимо, его лексикон закончился… то услышал от усатого в ответ: «пшепрашам, не розумием». Хотя по хитрым глазам поляка было видно, что тот прекрасно всё «разумеет».

Боцман скрипнул зубами и повторил то же самое по-английски. Английский поляк явно знал лучше, чем Саша.

Сделка состоялась.

Младший отметил для себя, что часть товаров покупалась и продавалась в кредит, ходили векселя и расписки, практиковались вложения в какие-то ценные бумаги. В Питере тоже были зачатки подобного, но здесь это было более развито. Само существование международного банковского дела показалось Младшему важным знаком. Не просто первобытный бартер или примитивное «купи-продай» за монеты. Значит, цивилизация или поднялась до уровня Нового Времени, то есть европейского XVI века, или полностью не разрушилась.

После боцман пошёл на площадку посмотреть грузы с помощником пана Завадского, а Младшего оставил в офисе.

Оставил не просто, а с заданием перепроверить накладные, сверить, сходятся ли суммы.

Для этого на столе были artykuły papiernicze, то есть канцелярские принадлежности, и старый калькулятор. Еще он получил кружку горячего эрзац-кофе из цикория и вполне пристойные пончики, посыпанные сахарной пудрой, которые после корабельной кухни нормально «зашли».

Он старался не отвлекаться. Складывал и пересчитывал кучу чисел, за которыми скрывались объемы проданного и закупленного.

Он мало понимал, о каких товарах идёт речь, потому что названия некоторых скрывались за сокращениями или аббревиатурами. Но видел порядки величин. Много тонн, кубометров, погонных метров и тысячи штук.

– Проше пана, – вдруг заговорил поляк, видя, что Младший закончил пересчитывать и доел угощение. – Один вопрош. Как там у вас живется на России?

Его русский был слегка шепелявый, делавший длинные фразы неразборчивыми. Будто слушаешь старый магнитофон.

Данилов саркастически хмыкнул.

– Просто благодать. Сады цветут, текут реки из киселя в печенюшных берегах. Добро и миролюбие.

– Naprawdę? – насмешливо переспросил хозяин. – Не врёшь?

– Окей, скажу правду. На самом деле резня, погромы, голод, завоеватели туда-сюда ходят. Жизнь кипит. Утром не знаешь, будешь ли вечером живой.

Поляк покрутил усы и ответил, что он «разумеет».

– А дзума? – шевельнулись тараканьи пшеничные усы. – То есть чума. Бывает?

– Вот чумы нету. До нее обычно не доживают.

– Добже. То добже, – купец рассмеялся, как хорошей шутке, заложив руки в жилетные карманы. Похоже, ему понравился ответ гостя.

А когда брюхо пана перестало трястись, он сказал, медленно и с расстановкой:

– To wszystko przez takich jak ty, – и обвел руками вокруг.

И посмотрел на Младшего. Будто давая прочувствовать эту фразу. Младший только хмыкнул. Он не очень разумел.

– Извини, но это всё из-за вас, – объяснил поляк, без злобы, спокойно, почти философски.

Младший уже собирался что-то возразить, но тут хлопнула дверь.

– Ври да не завирайся, – сказал торговцу Борис Николаевич, входя в помещение и почти тыча пальцем в его телеса. – Жалкий пшек. Забыли товарища Суворова? Можем напомнить.

Видимо, он расслышал последние слова их диалога, стоя за дверью.

Николаич ещё что-то добавил на польском, отчего поляк покраснел, а потом позеленел.

Младший подумал, что они сейчас подерутся. Но хозяин лавки быстро взял себя в руки и обратил всё в шутку, сказав какой-то непонятный Младшему афоризм, смысл которого угадывался. «Милые бранятся – только тешатся». И дальше они к этой теме не возвращались.

На завершение сделки фраза Бориса никак не повлияла. Агрессии поляк не проявил, только смотрел насмешливо. Но не волком. И сказал, когда они уже подписывали документы, что в честь дня рождения тёти и своего хорошего настроения сделает им скидку в пять процентов.

– Глупые люди, что с них взять, – вздохнул боцман, когда они вышли из натопленного помещения в вечер. – Давно понял, что их не убедить. Да любой польский ёжик знает, что начали пиндосы! В общем, если будешь ходить тут один, говори, откуда ты… только на свой страх и риск. Хотя и так определят. И драть будут наценку. А улыбкам не верь. Вот с какого хера он вдруг дал нам скидку? Обычно гроша не уступит, клещ. И ведь приходится покупать у него, у Толстого Янека. Остальные еще больше дерут. Мутный народ. Давно не видел этого чёрта Завадского таким счастливым… Надо будет всё на три раза перепроверить и пересчитать, когда товар доставят. А то эти курвы могут надурить, как два пальца…

А Младший всё размышлял, что же так обрадовало старого поляка. Может, если бы добавил жутких деталей про жизнь в России, скидка была бы ещё больше? Десять процентов?

Вот такие они бывают, застарелые обиды.

*****

На третий день команду отпустили в увольнительную. На борту остались только вахтенные. Да ещё у кочегаров были дела. Они должны почистить топки, проверить и заменить колосники, отдраить от сажи и нагара трубы. Ну, и самое ненавистное – удаление накипи из котлов. Остальные пошли в загул. Не одной толпой (это запрещено правилами), а малыми группами человек по пять-семь. Стоянка продлится ещё несколько дней. Город славился не только промышленностью, но и местами, где можно «оторваться».