Тем не менее Анастасия восприняла свою роль моей дочери всерьез, что, может, и к лучшему. Большинство из того, что я делал в этом веке, нарушало все мыслимые обычаи и традиции, но оскорблять Церковь и институт семьи по меньшей мере неразумно. От перемен слегка пострадала личная жизнь пана Владимира, но он переживет. Слишком многое поставлено на карту.
В Окойтце находилось больше народа, чем на улицах Нового Орлеана на масленицу, и примерно такое же настроение охватило толпу. Я сам себе казался жертвенным ягненком, на убиение которого все приехали посмотреть.
О, каждый был вежлив, особенно вежлив, слишком вежлив подчас. Всякий человек в толпе считал, что я через полтора дня стану мертвецом, и старался сделать мои последние часы как можно более сладкими — пусть даже и приторно-сладкими.
Потребовался целый час, чтобы устроить моих крестьян в Окойтце, несмотря на предварительные договоренности. Самое лучшее, что нам предложили, — крыша над головой для каждого и минимальная площадь на грязном полу. Людям приходилось лежать, тесно прижавшись друг к другу, чтобы поместиться в доме всем сразу. По крайней мере никто не замерзнет: такое количество человеческого тепла способно растопить айсберг.
Потом я решил сходить доложить о своем прибытии графу Ламберту.
Он был с князем.
— Однако, мой мальчик. Ты привлек внимание массы народа, — заметил князь Хенрик.
— Да, ваша милость. Полагаю, мне следует считать себя польщенным.
— Не думаю. Большая часть из этих людей приехала увидеть, как проливается кровь, и их не особо волнует чья… Что это такое на тебе надето?
— Ваша милость, я как-то раз говорил вам, что покажу, как делать лучшие доспехи. Ну, вот и первый экземпляр.
— Мило. Я уверен, дамы оценят. Вопрос в том, сможет ли броня не дать крестоносцу оценить тебя.
— Думаю, это мы выясним через пару дней, ваша светлость.
— Да, выясним. Ты привел с собой детей?
— Да, ваша милость.
— Где ты их приковал?
— Нет, ваша милость… то есть я их не приковывал. Они со своими семьями.
— Их семьи мертвы. Крестоносцы не оставляют свидетелей.
— С новыми семьями, ваша милость. Каждого из них усыновила семья моих рабочих в Трех Стенах. Я сказал, что сделаю из них христиан, и выполнил обещание. Все они добровольно крестились. Они теперь христиане, и члены польских христианских семей.
— Ты сказал, что заставишь лошадь петь, и Бог свидетель, ты это сделал! — засмеялся князь. — Да, когда ты умрешь, крестоносцам придется иметь дело с епископом, чтобы вернуть себе рабов! Здорово!.. Ты собираешься продолжить борьбу даже после смерти! Твой народ действительно великий, пан Конрад!
— Зависит от того, что под этим понимать, ваша милость. Здешний народ, кажется, воспринимает войну как спорт, в который играют по определенным правилам. Ею наслаждаются. Мы же ненавидим войну. Мы ненавидим драку. Мы не развязывали войну вот уже пятьсот лет. Но когда нам приходится вступить в бой, мы деремся всерьез и насмерть. Я не хочу сказать, что мы умеем драться. Как раз наоборот. Наши дети не растут с мечтой добыть славу на поле боя. Наши девушки не соревнуются между собой за внимание солдат. Наши юноши не проводят все свое время в обсуждениях стратегии и тактики. Поэтому когда приходит война, мы плохо деремся, непрофессионально. Но мы выходим на поле боя с готовностью стать калекой, или даже умереть. Мы ведем длинные войны, но побеждаем.
— И насколько длинны ваши войны?
— Однажды мы воевали сто тридцать лет, когда даже само название нашей страны стерли с карт. И победили.
Разговор зашел в тупик. Потом граф Ламберт нарушил молчание.
— Ты сказал, что ваши девушки невысокого мнения о солдатах. За кем же они гоняются?
— Ответ вас удивит, мой господин. Многие визжат и неистовствуют при виде музыкантов.
— Вы правы, пан Конрад. Я поражен. Музыканты?..
Вмешался князь:
— А, вот и его преосвященство епископ. Я должен доложить об обращении прусских детей в христианство. Забавно будет посмотреть на его корчи!
Когда князь ушел, я надеялся тихо улизнуть, но граф Ламберт и слышать об этом не хотел. Он таскал меня за собой всю ночь и представлял друзьям. Через пять минут я пресытился вниманием и не имел ни малейшего понятия о последней сотне людей, с которыми меня познакомили.
К моему удивлению, несмотря на толпы народа, мне выделили отдельную комнату. Частично повлиял статус жертвенного ягненка, но, думаю, сыграл свою роль и тот факт, что именно в этой комнате умер Михаил Малиньский, и народ приписал ей какие-то глупые сверхъестественные свойства.
Янина, Явальда и Наталья где-то бродили с братьями Банки, а мы с Кристиной получили капельку спокойствия и уединения.
На следующее утро я встретил отца Игнация и пригласил его в свою комнату, единственное тихое место в Окойтце.
После моей исповеди он сказал:
— Ты проделал огромный труд, обращая тех пруссов.
— Да не особенно, святой отец. Они были бездомными детьми. Мы дали им тепло и любовь. Религиозные наставления и обращение пришли сами собой.
— Тем не менее это первый успех Церкви в работе с пруссами за триста лет! Что до стратегии предоставления детям свободы, она, возможно, принесет успех. Епископы Вроцлава и Кракова убеждены, что Церковь должна удержать победу. Они попросили моего аббата позволить братьям вооружиться палками, чтобы мы смогли защитить детей силой, если понадобится!
— Тогда как вы думаете, может быть, они поговорят с крестоносцами, и сражение вовсе отменят? Я с радостью верну им обратно меха, янтарь и другие товары. Я не хочу никого убивать и, естественно, не хочу умирать сам. Я не могу отдать детей, но, если Церковь собирается защищать их даже в случае моего поражения, зачем вообще драться?
— Стоящая мысль, пан Конрад. Я изложу ее их преосвященствам.
Он поднялся уходить.
— Еще одно, святой отец. Есть какие-нибудь новости о церковном расследовании?
— Удивлен, что это заботит тебя в такое время, но да, новости есть. Я говорил тебе, что по приказу епископа бумаги отослали в итальянский монастырь. Они вернули документы с резолюцией, что подобное дело должно решаться через каналы белого духовенства. С удивительной скоростью мой аббат послал письмо епископу Кракова, который переслал его епископу Вроцлава, так как твои земли находятся в Силезии, то есть относятся к Вроцлаву.
— То есть оно побывало в Италии, но вместо того, чтобы попасть в Рим, отправилось обратно в Польшу? Невероятно!
— Действительно. Кто бы мог подумать, что письмо может преодолеть весь путь до Италии и обратно за всего лишь одно лето и осень? Кажется, сам Бог подгонял его! Но теперь мне надо идти просить аудиенции у их преосвященств, чтобы передать твое предложение.
Да, даже в Церкви нашлось место бюрократии.
Крестоносцы появились в полдень. Чуть ли не тысяча рыцарей в доспехах и на боевых конях. Цепочка их мулов с поклажей растянулась на мили: они производили впечатление скорее захватчиков на вражеской территории, чем зрителей, прибывших посмотреть на Божий суд.
Крестоносцы разбили палаточный лагерь рядом с Окойтцем, на противоположной стороне относительно турнирного поля. Он не походил на обычную для средневековья мешанину шатров, но напоминал аккуратный современный палаточный городок, или по крайней мере древнеримский.
Немцы, понятное дело.
К несчастью, лагерь стоял по ветру к городу, и время от времени от него исходил дурной запах. Задав пару вопросов, я узнал, что в качестве доказательства строгости ордена крестоносцам запрещалось бриться и мыться.
Неудивительно, что они такие злобные.
Я видел, как два епископа со свитой входили в лагерь. Очевидно, мое предложение достигло их ушей. Я также заметил своего старого врага, пана Стефана, и его отца, въезжающих туда же. По крайней мере все мои неприятели собрались в одном месте.
Вечер длился слишком долго, раздражающе долго, с бесконечной вереницей доброжелателей, становившихся в очередь, чтобы сказать мне пару печальных слов.
