— У меня ЕГЭ тридцать по математике, — говорил я. — И девяносто восемь по истории. Я не знаю математику, но знаю многое другое.

— Ты научишься быть ответственным, — говорила. — Ты должен преодолевать свои трудности. Почему ты никогда не был сильным, как я? — она говорила. — Почему ты такой слабый? Ты же слабый. Сделай уже сильный поступок.

Я был сильным каждый день, выживая в этой школе. Я каждый день был сильным, как чертов морпех.

Мне захотелось ей отомстить. Мне хотелось сказать: это ты неудачница, раз все потеряла на шестом десятке. Но я посчитал, что это ничего не решит. Мне не хотелось войны. Я пошел в комнату, подумал примерно полчаса, потом выскочил на кухню, когда она курила, и сказал:

— Ты меня не знаешь.

— С чего ты взял?

— Ты всегда любила мечту обо мне, а не меня. Ты говорила: «Ты объект моих инвестиционных вложений».

Тут я заплакал, не сдержался. Она обняла меня. По-теплому обняла.

— Конечно, я люблю тебя, — говорила. — Ты же мой сын, любая мама всегда будет любить своего сына, каким бы он ни был.

— А какой я?

— Ты пока слабенький. Неокрепший. Ты еще не стал собой.

Я отскочил от нее.

— Мам, короче, я гей, пидор, я не крутой мужик и никогда им не буду. Это провал. Хороших сценариев не существует. Все.

Просто сказал и молча стоял. Она тоже молчала. Она затушила сигарету, обошла меня стороной, заперлась в ванне и сидела там три часа. Даже не стала спорить, просто будто услышала подтверждение страшной догадки, которую долго носила в себе. Я подходил к двери и говорил: мама, прости меня. А она отвечала «ты мне не сын» и «оставь меня».

Я схватил рюкзак и поздним вечером ушел из дома, только проорал:

— Ты просрала все, включая сына.

Идти мне было некуда, поэтому я просто пошел на водохранилище. Она потом позвонила и сказала, что я должен вернуться. Я ответил, что пусть меня убьют твои нормальные у ночного ларька. Пусть там в крови валяются мои тапки. И это будет лучшим для тебя наказанием, потому что я умру а ты будешь жить. Я и так не планировал тут оставаться. Я заставлю тебя учитывать мои интересы, даже если это будет стоить мне всего, и я начинаю прямо сейчас. Она замолчала на полминуты и сказала:

— Иди нахуй.

Сказала и бросила трубку. И тогда меня будто бы перещелкнуло. Почему я должен умирать в семнадцать лет из-за женщины, которая, как мне тогда казалось, меня не любит и не любила? Женщины, готовой сделать сына социальным инвалидом, лишь бы он на нее работал? Я решил вернуться домой, потому что этот дом и место в нем — мои по праву рождения. Когда я проходил через Степана Разина в седьмой квартал, мне встретился окровавленный тапок около круглосуточного магазина. Парень пытался подняться из лужи. Я попытался помочь ему и поговорить, но парень нашел тапок и скользя липкими подошвами убежал внутрь квартала.

Я пришел домой, попытался поспать и мечтал, чтобы быстрее наступило завтра, когда я смогу уехать из Тольятти.

На следующий день я уехал в Самару и заселился в общагу. Мать звонила почти каждый день, но говорила осторожно. Тему каминг-аута мы не поднимали.

Моя студенческая группа состояла из гламурных девушек и мечтающих об успехе парней с арендованными машинами на аватарках. Почему-то меня сразу выбрали старостой группы. Меня выбрали, а я ушел искать курилку, потому что делать с ними было нечего. Зашел, а там две девушки в анимешных ушках и металлических берцах целуются на подоконнике. Я подошел спросить у них сигарету. Они дали мне «Kiss» и извинились, что у них только «мышиные тампоны». Они сказали, что их зовут Вольха и Зидан, и тем же днем мы пошли на заброшку за универом. Это огромное кирпичное здание с шестиугольными окнами, залами и кельями, дырами в полу и залитым водой подвалом. По легенде этот замок строили для КГБ, потом для ФСБ, но в итоге он достался тем, кого прогнали с улиц и не ждали дома. Страйкбольщики устраивали там игры, диггеры проводили экспедиции, а некоторые даже жили, проводя ночи на дряхлых стульях и худых матрасах. Мы — пестрое племя деклассированных и как бы безродных, изгнанных официальной культурой. Слушаем Metallica и «Пошлую Молли», старых русских панков и Machine Gun Kelly, трясем головы под Burzum и по пьяни воем Максим. Мы ностальгируем то ли по нулевым, то ли по девяностым, потому что в настоящем — огромное здание ФСБ.

У заброшки была дурная слава — несколько раз там кто-то умирал, но все же чаще там веселились. При мне там умирала только собака — пудель. Хозяйка залезла на крышу, взяла собаку с собой и оставила без поводка. Собачка увидела бабочку и побежала за ней. Но собачка не умеет летать, Бог не дал ей крыльев, собачка умеет прыгать. Она прыгнула через парапет и упала на бетонную дорогу. Внизу, рядом, был цементный завод. Его охранники сразу же положили собаку в коробку и унесли. Я больше не видел хозяйку собаки на заброшке.

Мой две тысячи семнадцатый был как две тысячи седьмой. Тусовка курилки состяла из самых разных парней и девушек, которые по каким-то причинам, как и я, не были «нормисами». Они были похожи на бессмертных персонажей и, в отличие от меня, не были перегружены изнурительно серьезным отношением к жизни, и я этим наслаждался. Там был трад-скинхед Гарфилд — двухметровый парень в подтяжках и с добрым нравом, металлисты Мэггот и Лысый, которые всегда могли договориться с вахтершей и вписать у себя в общаге, если ночью ты опоздал в свою общагу, Леха Васильев — деклассированный сэдбой без никнейма с книгами по философии, и Мутант, он же Кирилл, у которого все заказывали сопромат. Почти все были из семей заводчан — самарских или тольяттинских. Мы бухали, пели под гитару, до пандемии ездили на «Метафест» и Грушинский фестиваль, ходили через весь город ночевать на Металлург и Безымянку, воняли перегаром на спящих родителей, теряли кроссовки в слэмах на рок-концертах в «Подвале» и воровали пиво, если совсем не было денег. И все что-то постоянно играли, рисовали или писали. Мне тоже захотелось. Любимыми нашими местами были заброшка, двор за торговым центром «Русь», «пушка» — сквер Пушкина с видом на Волгу и «сипа» — так называли фонтаны на остановке «Площадь героев XXI армии». Власти давно прогоняли людей, но они все равно почему-то оказывались на улице. На «пушке» десятилетиями обитали неформалы своего времени: в семидесятые это были хиппи и интеллигенты, менявшие гитары на редкие советские издания Кафки, позже — геи и лесбиянки позднего СССР, тайно встречавшиеся у памятника Пушкину, чтобы потом направиться в общественные туалеты на площади Куйбышева и украдкой заняться сексом («пушка» до сих пор осталась местом свиданий лесбиянок), в нулевые это были эмо и готы, а в 2017-м — мы, которые были всеми сразу и в сущности никем. На «сипе» пить было нельзя. И долго сидеть там было не очень приятно, потому что ходит полиция, но мы все равно шли по традиции, существовавшей до нас. Мне рассказывали, что ещё несколько лет назад тут могли собирать сотни людей: анимешники, скейтер, альтернативные, вэдэвэшники со своими омовениями в фонтанах, но это закончилось. То же самое стало с «сампло» — Самарской площадью. Чтобы скейтер не катались перед домом правительства, площадь уложили плитами, между ними — рубцы, и больше никто не мог кататься.

Но мы упорно шли на наши площади.

У Гарфилда был прикол — целоваться с Мутантом в трамваях и провоцировать гопников на драку. Зидан и Вольха любили рисовать под Rammstein и расписали портретами музыкантов целую комнату на заброшке — нашу комнату. Мутант выращивал в шкафу гидропонику в тайне от родителей, накуривался и читал Теренса Маккену, мечтая о психоделической революции, решал сопромат и проектировал двигатели летательных аппаратов, а меня просто все называли умным. Однажды, когда мы накурились, я им аутнулся и был счастлив, услышав от каждого «ок».

— Мы все тут странные, — сказала Зидан и показала вырезанную на руке звезду.

— Андрюх, будут проблемы — фирма приедет, — сказал Гарфилд.

— Ты не удивлен? — спросил я его.