Когда мы поплыли, мы думали, что другой берег недалеко, и уже только в Самаре выяснили, что плыть нам пришлось почти километр. Мы отплыли и только спустя метров сто поняли, что взяли всего одно весло.
Матвей был сзади, я спереди. Мы проплыли пять метров, десять, и нам казалось, что все хорошо, но когда мы приблизились к середине, нас стало сильно раскачивать. Так сильно, что рюкзаки падали в воду. Я понял, что если сейчас проплывет паром или даже любая моторная лодка, поднимется волна еще выше, мы перевернемся и утонем, останемся жить на дне самарской реки. Мы были на грани гибели, но мы плыли, потому что дороги назад уже не было.
— Че-то я не хочу стать Спанч Бобом, — говорил я.
— Не, ты станешь Лесбоведьмой из «Русалочки». С таким противным ебальником.
— Блядь, ты без очков, ты не видишь.
— Я знаю.
Мы ругались и нам было не так страшно умирать.
На второй половине пути стало казаться, что мы управляем этой штуковиной, но тут из бревна полезли жуки. Тысячи жуков. У них было сорок ног, восемьдесят ног, три ноги, они были летающие, ползающие, плавающие. Я соскочил с плота и упал в воду.
— Хватай меня! — кричал мне Матвей. Он протянул руку, чтобы я забрался на плот, но я сказал, что тогда мы точно перевернемся и лучше я буду плыть сзади. Матвей достал свои намокшие очки и стал рулить. Я чувствовал себя Джеком из «Титаника», потому что в мае вода была холодная.
Матвей добрался до берега первым, я — следом за ним. Я задолбался плыть и когда вышел на берег, просто упал. Но я побеждал жизнь и мне это страшно нравилось.
Мы разожгли костер, разделись и стали сушить шмотки. Я вспомнил про фотоаппарат. Он оказался почти разряжен, но я попробовал прицелиться и что-то снять. Мне было неинтересно фотографировать пейзажи: это все равно что снимать профессиональных красавчиков — всегда хорошо и одинаково. Я смотрел на Матвея. Он сидел на пляже, измазанный песком и илом, и выжимал трусы. Я рассматривал его прыщи и растяжки на розовой коже ягодиц и шрам от аппендицита на мягком животе в складках, еще один шрам на колене, русую мокрую голову и высокий лоб, который непременно будет лысеть и становиться все выше, широкую спину с мелкими волосками, которые будут везде, очки ботаника под густыми бровями красавчика из старшей школы, крестик на больших неравномерно волосатых сиськах, мурашки на боках и сжавшийся член, короткие руки с толстыми надроченными предплечьями и забитыми кровью бицепсами. Матвей кидал мокрую одежду на кусты под жаркое солнце, а я его фоткал. Мэт был похож на молодого капитана, потерпевшего крушение, а я — тот самый корреспондент, фиксирующий детали катастрофы.
Я обожаю детали и несовершенства.
— Не надо, — говорил он. — Это не красиво.
— Это жизнь, — сказал я, — не реклама курортов Краснодарского края.
Я подошел ближе.
— Ты секс.
— Я просто хохол.
Я лег на песок. Мэт лег рядом.
— Ты знаешь украинский? — спросил я.
— Только ругательства, — он ответил. — В семье не говорили, а че в детстве было не очень помню. Но я смотрел «Папиных дочек» на украинском.
— Я тоже не знаю таджикский. Только бытовые слова. И еще как сказать «я тебя зарежу». Интересно, как вообще в Одессе.
— Помню только пляж и дом тетки. Не знаю что там осталось с тех пор. Но… но я представляю, что она прикольная, как у Киры Муратовой в «Увлечениях». Разумеется, я оттуда только куски с Литвиновой видел.
— Хотел бы там побывать?
— Да-а-а. Море, сосны, психи кругом.
— Давай летом следующим съездим.
Мэт погладил меня по голове.
— Че эт? Ты только что злобный был.
— Сейчас у меня в руках совсем маленький зверёк. — говорил Мэт голосом с кассеты. — И, кажется, кому он может причинить вред. Он абсолютно безобиден, он даже кусаться не умеет. И не подумаешь, что он… бобр.
— Бобр?
— Ты плыл, как бобр.
— Скажи «бобр бобр», — попросил я его.
Он сказал, а я засмеялся. Он очень смешно говорил это слово низким голосом, от которого все вибрировало.
— Какое твое тотемное животное? — спросил он.
— Кенгуру. Потому что он бестолковый, но прикольный. И дает пизды. А твой?
— Вомбат. Он ленивый и у него стальная жопа. Он ей защищается.
— Переименую тебя в «стальную жопу» в телефоне.
— Но вомбатов не существует.
— В смысле?
— Животные просто выебываются, чтобы казаться оригинальными. Притворяются. Существует всего четыре вида животных. Это рыбка, птичка, жопка и пЮра.
— Что за пюра?
— Ты не знаешь теорию доктора Хитрюка? — Матвей стал по-смешному серьезным.
— О-о-о, опять доктор Хитрюк.
— Смотри. Я объясню эволюцию видов. Допустим, у нас есть человек. Разумеется, человек не животное.
— Окей.
— Вот. И этот человек прыгает в реку и плывет. Кто он теперь? Рыбка. Потому что рыбка — это все, что плавает. А потом под этим человеком взрывается подводная мина и он взлетает. Кто он теперь? Правильно, птичка, потому что птичка — это все, что летает. А теперь представим, что этот человек падает на берег. И, разумеется, он слабо похож на человека после всех потрясений. Кто он теперь?
— Жопка? — спросил я.
— Правильно. Потому что жопка — это все, что не плавает и не летает, но у чего есть жопа. Ну то есть сейчас мы жопки.
— Окей.
— А теперь представим, что после всех потрясений жопа у человека отваливается. И кто он теперь? Правильно: пЮра. Потому что пЮра — это то, что не плавает и не летает, и у чего нет жопы.
— То есть паук — это пюра?
— Да. У него же нет жопы как таковой.
— А медуза?
— Это рыбка.
— А Путин?
Мэт задумался.
— Жопка.
— Так, а теперь серьезно. Послезавтра экзамен, — сказал я.
— Зачем ты сказал про уник.
— Надо придумать, как решать, — сказал я.
— Потом.
— Всегда «потом».
— Моя голова — это машина, в которой сидит двести психованных обезьян. Сколько нужно обезьян, чтобы тачка поехала?
— В твоей голове двести жоп.
— Как и в моей жизни. Давай просто лежать.
Мы сами не заметили, как уснули в обнимку и проснулись в середине дня. Мы оделись, пошли вдоль реки, дошли до поселка и сели на омик в Самару. Волны качали, Матвей снова уснул, а я фоткал его покрасневший нос, плечи, грязные волосы, торчащие из-под кепки Диппера и неравномерно мохнатые сиськи. Позже он рассказывал, что ему снился сон, будто он сунул мне в рот свой палец и тот забеременел. Он распухал и краснел, и тогда Мэт решил самостоятельно вскрыть палец, но ребенок оказался мертвым.
— Может, я хочу детей? — говорил Мэт.
— Ну, ты любишь ебать без гандона.
Экзамен я сдал сам, но рассказал однокурсникам, что могу сделать им четверки автоматом за семь тысяч на каждую зачетку. Взамен профессор Горлач, чтобы это выглядело покупкой, давал стопки своих авторских учебников. Когда я договаривался с преподавателями, я вспоминал, как договаривалась мама, она давала взятки, как Волк с Уолл стрит, ведь вся Средняя Азия стояла на взятках. Я представлял, что на моем месте стоит она и мне становилось спокойно. На следующий день я уже нес стопку зачеток с деньгами со всего курса — всего двадцать зачеток. С каждого я взял комиссию в тысячу рублей и в итоге заработал двадцать тысяч. Я рассказал об этом матери и она сказала «горжусь». А учебники мы сожгли на мусорке вместе с Мэгготом и Лехой.
Позже Мэт посмотрел фотки из нашего похода, которые я отобрал и обработал, и сказал, что он будто персонаж фильма и ему нравился.
— Тоже мне наука, красивых мужиков фоткать, — сказал я, но вообще-то дико собой гордился.
Мэт выложил некоторые в инстаграм и написал «У меня появился собственный фотограф». Какие-то девушки ставили ему лайки, Репин написал «секс», а я отправил жалобу на его комментарий с формулировкой «насилие и опасные организации». Я спросил у Матвея, могу ли я иногда выкладывать фотографии с ним у себя в аккаунтах, и он сказал «я ничуть не стесняюсь».
Каждый день я спрашивал Матвея, написал ли он рассказ, он отвечал «думаю». Я говорил, что надо не думать, а уже писать. Он отвечал «надо писать лучшее».