В одних из самых страшных кошмаров я вижу их. Они часто абсолютно тёмные, непроглядные, и лишь ржавый свет фонарей освещает твой очень сложный путь.
Особенно страшно, когда это происходит зимой. По какой причине я осталась на улице – непонятно, зато невероятно ясно то, что это большая ошибка. Вокруг необъятная холодная тишина, и ты посреди неё, словно подкормка, оставленная запуганными людьми для ужасного городского монстра, возвышающегося над пятиэтажными домами, состоящего из старого металла и обрывков плоти. Переваливаешься, как пингвин, в плотной зимней одежде, без возможности убежать при опасности, без возможности даже нормально повернуть слышать и поворачивать голову – на уши натянута шапка, а шею и голову сковывает массивный шарф, промокший от прошедшего снега.
На более открытой местности, где перекрещиваются давно знакомые дороги, рядом стоит небольшое здание, некое мини-кафе с потолком в два этажа, мокрым грязным полом и парой маленьких аттракционов для таких же маленьких детей. Они стояли в виде страшно потрёпанной лошадки и ещё какого-то средства передвижения. Пробыла я там недолго, да и непонятно вообще, зачем зашла. Наверное, чтобы погреться.
Улицы совершенно пусты и тихи, только холодный гул города был еле слышим – настолько к нему привыкаешь, и настолько мешает шапка. Но оказавшись там самому, тяжело поверить, что здесь, на окраине тёмных дворов, намного страшнее и, наверное, по-настоящему опасней, чем в самой их глуби. Дворы пугают по-своему – своей давящей теснотой и редким освещением, и ладно бы каким, но именно рыжим – цветом, который для меня уже давно стал олицетворением страха, тревоги, нестабильности и, главное, опасности. Одновременно дворы безопаснее других мест, по крайней мере, тебе так кажется и ты становишься увереннее, ведь в этом лабиринте из бетона и снега легко потеряться, а значит легко и спрятаться.
Это глубокая ночь. Около 3—4 часов. Ни в одном чёртовом окне не горит свет, словно эти дома пусты в принципе. Даже если там кто-то есть, тебе не помогут, потому что это – рыжая ночь, когда на улице выходят, буквально на охоту, очень плохие люди, а остальные в состоянии забвения, их кровь отравлена рыжим светом, они не способны реагировать и проснуться. Выходы по углам квадратного двора особенно пугают, за ними не видно почти ничего, пока не выйдешь, и начинающаяся там чернота расползается за пределами квадрата и уходит в самое небо, поглощая густой рыжий свет и окрашиваясь сама. Она – всепоглощающая и бесконечная, словно чёрная дыра вместо неба, и только рыжь способна ускользнуть от неё и приобщить к себе.
Я аккуратно ковыляю по обледеневшей дороге, не думаю почти ни о чём и внимательно слушаю. Хорошо освещённые, персикового цвета сугробы сменяются чёрно-оранжевой палитрой двора. Угол сливается с чёрной дырой наверху, и я иду туда, потому что это мой путь домой.
Темнота двора поглотила меня, и была она настолько убедительна, что о хорошо освещённом перекрёстке думать было сложно, а ещё сложнее его представить, настолько тяжело воспринимать и верить во что-то кроме оранжевой Смерти.
Идеальная поверхность волн снега искрилась под фонарями, не тронутая до наступления утра детскими ногами и руками.
Слышу, где-то в другой части двора по снегу захрустела машина. Это было достаточно тихо, да и из-за света фар, хорошо выделяющегося, я могла быстро понять, где она находится. Но напряжение возросло, когда я услышала нерусские мужские голоса, которые со временем приняли угрожающую интонацию. Машина заскрипела резко и громко, и буквально через пару секунд я услышала выстрелы. У меня заколотилось сердце. Видимо, случайно всё это месиво двинулось в мою сторону… свидетелей не потерпят. Я снова слышу выстрелы, слышу эти нерусские выкрики, ухом проносящиеся по зимней тишине. Я чувствую свой пульс абсолютно всем телом и быстро бегу прямо через середину двора, где сплошные сугробы. Я, дура в чёрной куртке, слишком лёгкая добыча для ночных охотников… всё происходит мгновенно – вот я теряю один ботинок, голая нога в тонком носке проваливается в сугроб, я почти бегу на четвереньках, шапка сползла на лоб, я почти ничего не вижу и не слышу… ещё один выстрел. И рыжий фонарь освещает замершее в снегу тело.
Помню ещё туманные отрывки – совсем тесные дворы, буквально подворотни, фонарей в которых нет, рыжий свет еле доходит из соседнего двора. Для передвижения это место не предназначено – сугробы здесь такие, что доходят до самых окон. Видимо, кто-то всё-таки расчищал это место, потому что по бокам у домов сугробы резко возвышаются, а под окнами и вовсе резкие короткие спуски, слившиеся с обледеневшим подоконником, словно весь этот снег долго и аккуратно сыпался прямо из окна. А за окном – глубокая чернота, не видно даже занавесок, не видно и чего-то, что могло быть прибито изнутри, чтобы снаружи никто ничего не видел. Я безнадёжно пыталась взобраться на эти горки, заглядывая в окна, но у меня ничего не получается. Вокруг ни души, только глубокий, холодный зимний гул продувает насквозь.
Следующая ночь не совсем рыжая, но не менее напряжённая. Её не совсем можно назвать страшной, но на деле отсутствие страха было лишь невозможностью осознать опасность происходящего, что хуже прямого страха. Я была в неком ночном трансе, а если серьёзно, морально потеряна я была настолько, что не могла мыслить критично, и, безусловно, только сейчас, глядя на происходящее со стороны, я осознаю и боюсь, сколько ужасного могло произойти.
Недалеко от моего дома находится подозрительная школа с каким-то религиозным уклоном: совсем небольшое здание, за одним из родных мне магазинов. Атмосферное и действительно не совсем обычное место: двор, забор, религия, здание не Н-образной формы, как это обычно бывает у школ. И всего-то два этажа. Не уверена, что оно вообще рабочее.
Ночь осенняя, тревожная, ярко-голубая и сероватая. Не понимаю, откуда здесь взялся голубой. Кажется, привычные дворовые фонари здесь были белыми, холодными, а голубой я осознаю нескоро… В мелкий осенний дождь я гуляла по пустым холодным улицам с двумя плохо знакомыми мне людьми. Спокойные ребята, но общая атмосфера была гнетущей. Чарующе пугающая ночь вскружила мне голову, отключила внимательность, бдительность и включила чувства. Я беззащитна во всех смыслах, хоть частично и оставалась в адекватном состоянии.
Мы двигались в сторону этой школы. В ночной дымке она обернулась заброшенным построением. И маленького торгового центра, за которым она всегда пряталась, больше не было. Вместо него голый участок земли, а за ним – пустая ночная дорога. Рыжего света совсем нет, везде холодный белый, а голубой будто исходит от какой-то яркой вывески рядом. И, отражаясь от мокрого асфальта, этот свет тусклым слоем ложился на холодную землю и бетон, искрясь в воздухе мельчайшими каплями дождя.
Основная часть здания была одноэтажной и не то, что заброшенной, а будто вообще недостроенной, но при этом когда-то использовавшейся. Я помню отрывки изнутри – там горы строительного мусора, поломанной мебели, обвалившихся частей стен и даже потолка. Особенно хорошо мне запомнилась среди очень-очень узких, меньше метра, коридоров, кое-как отвалившаяся от стены белая раковина, от которой откололась значительная часть. Снаружи глухо постукивал дождь, а блик от телефонного фонарика, отражающийся от глянцевой поверхности раковины, на контрасте с почти полной темнотой очень слепил глаза. Поставленные друг на друга школьные стулья, окружающие высокие завалы и стены, разделяющие тесные комнаты, отбрасывали пугающе огромные тени.
В целом такое путешествие было странным. Мы не смеялись, вообще толком не общались. Были очень внимательны, серьёзны, напряжены, словно пришли сюда с какой-то конкретной целью, а не просто погулять. В глазах наших читалась тихая коллективность и понимание ужаса какой-то ситуации, из-за которой мы сюда пришли.
Мы стояли на крыше. Странное было ощущение. Я панически боюсь высоты, даже вставая на стул. Но всего один этаж заставляет меня относиться к этому странно. Два этажа – точно опасно и очень страшно, но один этаж – это какая-то середина, пограничное состояние. В любом случае, здание было довольно большим за счёт своей формы, крыша просторная и свалиться, если не подходить к краям, сложно. На самом деле, и крышей это не назовёшь: это здание словно когда-то имело второй этаж, но его снесли и осталась тонкая бетонная прослойка – осыпающийся потолок, из-за каких-то механических повреждений ставший похожим на губку. Выглядел он абсолютно ненадёжно, но дыр в нём не было, мы ходили на всякий случай аккуратно, при этом чувствуя себя здесь довольно уверенно.
