И зубы у них острые, маленькие белые, крепче камня, крепче бетона.

И от стены бесстрастно взирают на это пиршество пробуравленными филенками пять прислоненных дверей.

Сцена 52. Улица перед ГубЧК. Натура. Режим. Зима.

И в сыром тумане мороза, в мути рассвета на белом трехэтажном доме красными пятнами вывеска - черным по красному написано:

ГУБЕРНСКАЯ

ЧРЕЗВЫЧАЙНАЯ КОМИССИЯ

(ГубЧК)

Над домом бархатное тяжелое , набухшее кровью знамя.

Брызжет по ветру кровавыми брызгами обтрепавшийся бахромы и кистей.

И сотрясая улицы везет чекистов с кладбища последний пустой серый грузовик в кроваво-черном поту крови и нефти.

Когда он, входя в белый проезд, топает тяжелыми стальными ногами каменный трехэтажный дом дрожит.

Ярче загорелась кровь флага, вывески и звезды на шапках часовых-китайцев.

Ярче кровавые язычки из подворотни, лижущие тротуар, дорогу и ноги прохожих.

Звуковой ряд:

- Говорят из ГубЧК. Немедленно сообщите...

- ГубЧК предлагает срочно под личную ответственность...

- В течении двадцати четырех часов предоставить...

- Сегодня же, по окончании занятий, дайте объяснение ГубЧК...

- ГубЧК требует...

Несутся голоса над крышами и телефонными проводами поверх этих крыш.

Сцена 53. Квартира Срубова. Павильон.

Руки прятали дрожь в тонких складках платья.

Полуопущенные ресницы закрывали беспокойный блеск глаз.

Но не могла скрыть Валентина тяжелого дыхания и лица в холодной пудре испуга.

На полу раскрытые чемоданы.

На кровати выглаженное белье четырехугольными стопочками.

Комод разинул пустые ящики. Замки на них ощерились плоскими зубами.

Валентина:

- Андрей, эти ночи, когда ты приходишь домой бледный, с запахом спирта, и на платье у тебя кровь... Нет, это ужасно. Я не могу.

Валентина не справилась с волнением. Голос её ломался:

Срубов показал на спящего ребенка:

- Тише.

Сел на подоконник, спиной к свету, на алом золоте стёкол размазалась черная тень лохматой головы и угловатых плеч.

Валентина:

- Андрюша... Когда-то такой близкий и понятный... А теперь вечно замкнутый в себе, вечно в маске... Чужой. Андрюша...

Сделала она движение в сторону мужа, но неуклюже, боком, опустилась на кровать.

Белую стенку белья свалила на пол.

Схватилась за железную спинку кровати. Голову опустила на руки:

- Нет, не могу. С тех пор, как ты стал служить в этом ужасном учреждении... я боюсь тебя.

Срубов не отозвался.

Валентина:

- У тебя огромная, прямо неограниченная власть, и ты... Мне стыдно, что я твоя жена...

Андрей торопливо вытащил серебряный портсигар. Мундштуком папиросы стукнул о крышку с силой. Раздраженно закурил:

- Ну, договаривай...

Валентина молчала. В стенных часах после каждого удара маятника хрипела пружина точно кто-то шел по деревянному тротуару, четко стуча каблуками здоровой ноги, а другую, больную, шаркая, приволакивал. Стекла в окнах стали серыми с желтым налетом. Комод, кровати, чемоданы и корзины оплыли темными опухолями. По углам нависли мягкие драпировки тканей. Комната утратила определенность своих линий, округлилась.

Андрей выдел только огненную точку своей папиросы:

- Молчишь? Ну, так я скажу. Тебе стыдно, что разная обывательская сволочь считает твоего мужа ПАЛАЧЕМ. Да?

Валентина вздрогнула. Голову подняла.

Увидела острый красный глаз папиросы.

Отвернулась.

Срубов, не потушив, бросил окурок.

Валентина закрыла лицо руками. Сказала сквозь пальцы:

- Не обыватели только... Коммунисты некоторые...

И с отчаянием, с усилием, последний довод:

- Мне надоело сидеть с Юркой на одном пайке. Другие умеют, а ты - Предгубчека - и не можешь...

Андрей сапогом тяжело придавил папиросу. Возмутился. Губ не разжал.

Внутренний голос Срубова:

- Как же до боли стыдно, что женат на какой-то ограниченной мещанке, духовно совершенно чуждой.

Щелкнул выключателем. Свет резко выделил вороха вещей и чемоданы с корзинами, случайно сваленных в одну комнату.

Внутренний голос Срубова:

- И сами такие же. Случайно сваленные в одну кучу. Потому чужие.

Отвернулся к окну. Внутренний голос Срубова:

- Что же повлекло меня пять лет назад к этой слабой некрасивой мещанке? Она унизила и оскорбила меня своей близостью. Но разве потому сходятся с женщиной, что её мысли и убеждения тождественны мыслям и убеждениям того, кто с ней сходится? Какая-то нелепость. Ведь было что-то, что повлекло к ней? И это ещё есть и сейчас.

Обернулся резко:

- Так, значит, уезжаешь навсегда?

- Навсегда, Андрей.

Откликнулась Валентина эхом. Но в голосе, даже в выражении лица - твердость. Никогда ранее не замечал.

Срубов:

- Что ж, вольному воля. Мир велик. Ты встретила человека, и я встречу...

На высокой кровати безмятежно спал сын. Андрей смотрел на его милое безмятежное личико.

Внутренний голос Срубова:

- Палач. Не слово - бич! Нестерпимо, жгуче больно от этого слова. Революция обязывает и революционер должен гордиться, что он выполнил свой долг до конца. Но слово, слово... Вот забиться куда-нибудь под кровать, в гардероб. Пусть никто не видит и самому чтоб никого.

Сцена 54. Кабинет Срубова. Павильон. День. Зима.

На столе Срубова горстка пакетов. Конверты разные - белые, желтые, из газетной бумаги, из старых архивных дел. На адресах лихой канцелярский почерк с завитушками, с росчерком, безграмотные каракули, нервная интеллигентская вязь, старательно выведенные дамские колечки, ровные квадратики шрифтов печатных машинок.

Срубов быстро рвал конверты. Морщился. Сосал трубку. Быстро читает письма. Письма говорят (закадровые голоса):

- Не мешало бы ГубЧК обратить внимание на коммуниста Грубельмана. Открыто содержит две жены, одна их которых чуждого социального происхождения. Явный подрыв авторитета партии. С комприветом. Доброжелатель.

Срубов откинул письмо. Взял другое, поудобнее уселся в кресле:

- Я как идейный коммунист не могу терпеть такое возмутительное явление: некоторые посетители говорят моей прислуге: барышня, душечка, тогда как теперь советская власть и полагается не иначе как: товарищ, и вы, как стражи революционной морали, должны принимать соответствующие меры по пресечению оного посягательства на святые завоевания революции...

Отбросил. Взял другое. Пакет плотной газетной бумаги. Гриф “Совершенно секретно” и “В собственные руки”. Разорвал:

- Я нашел вотку в третьяй роти. Командир белый гат и поэтому яво непременно надо уничтожат, а то он мешаит дела обиденения раборчих и крестьяноф, запрещаит промеж красноармейциф товарищеская рука пожатия. Политрук Паттыкин.

Срубов поморщился, скомкал письмо. Вздохнул:

- О, Господи, каждый день одно и то же.

Взял новое письмо:

- Товарищ Председатель, я хочу с вами познакомиться, потому, что чекисты очень завлекательныя. Ходят все в кожаных френчах, а на боке завсегда револьверы. Очень храбрые, а на грудях красные звезды... Я буду вас ждать...

Срубов захохотал, высыпал трубку на зеленое сукно стола. Бросил письмо, стал стряхивать горящий табак.

В дверь постучали. Не дожидаясь приглашения вошел Алексей Боже.

Положил большие красные руки на край стола, не моргающими красными глазами уставился на Срубова. Спросил твердо, спокойно: