Через пять лет для нас мало что изменится и за восемь.
Через восемь для нас и за десять изменится не очень многое.
Через десять лет им будет по пять, некоторым — по восемь.
Они будут думать, что за год всё изменится до неузнаваемости.
Ещё через пять — что всё, возможно, здорово изменится через пару лет.
Ещё через восемь — что за десять лет, в целом, может измениться очень многое, –
но только не мы.
Мы ведь были точно такими же и пять лет назад, и восемь, и десять, –
только больше ростом — и ещё что-то,
изменившееся совершенно неуловимо, –
незначительное,
неважно.
"Через десять лет, — будут думать они, глядя на нас. — Может быть, через двадцать."
Рано или поздно, но непременно.
И это страшно, но неизбежно.
Им тогда будет — нет, ещё не очень много, –
но тем, другим, уже будет по пять или по восемь,
и всё будет меняться
так быстро.
Так.
Чудовищно.
Быстро.
Мы могли бы тогда сказать им:
"Надо просто потерпеть — лет восемь или десять".
Но к этому времени очень многое может измениться.
В первую очередь — для нас, конечно.
* * *
Орудие Твоё идёт домой,
волочит за руку Орудие Твоё,
Орудие Твоё их ждёт, расставив миски.
Орудие Орудью в коридоре едва кивает, отдаёт пакеты,
Орудие Орудию молчит.
Немного позже, после пива,
Орудие Орудию кричит: "Исчадие!"
Орудие встаёт, швыряет пульт,
идёт в сортир и плачет.
Орудие Твоё идёт, ложится,
встаёт, берёт таблетку и ложится.
За стенкою, разбужено, Орудье
боится, что теперь совсем конец.
Встаёт, берёт медведя и ложится,
не спит и думает: "Медведь, медведь, медведь".
Как много, Господи, орудий у тебя.
Всё раскалённые, с шипами.
* * *
Идёт душа, качается,
вздыхает на ходу:
"Ох, я сейчас убью и украду,
и возжелаю, — я уже желаю! –
ведь я душа живая.
Я день за днём, от страха чуть дыша,
иду-иду, послушная душа, –
деревенеют ножки, –
и только б не упасть (случайно вправо шаг),
и только б не упасть (случайно влево шаг), –
не сбиться бы с указанной дорожки
от дома до метро,
до дома от метро
сквозь тёмные холодные дворы.
И я едва жива — а досточка качается.
И всё мне не забыть, что досточка кончается, –
и я — я всё равно! — я скоро упаду.
Так пусть уж лучше я убью и украду,
и отравлю колодцы в Пуату,
и Украину уничтожу гладом.
Меня ли испугаешь адом".
* * *
Молодой лев Василий
с добычи, сын Божий, поднимается,
над ним заря занимается,
на него ползут танки.
Он сжимается на дне воронки,
хочет отсидеться в сторонке.
Где кончается нейтральная полоса,
сразу начинаются небеса.
С утра говорили про груди, какие особенно хороши.
Сошлись на том, что большие.
Политрук всех крестил, говорил: "Зайки,
через два часа встречаемся у Петровой будки.
Там поют бабы с крыльями, рассасываются спайки,
в облацех полно водки.
Не оставит вождь своё воинство,
обо всяком побеспокоится.
Уготованы нам дебелые немки, у них вот такенные дойки.
Отведут они нас на чистые человеко-койки,
поднесут молоко и мёд, млеко-яйки".
* * *
Смертное вот несёт домой вентилятор купило
Смертное просто пахало как вол не пило еле дотащилось
Сметрное по пельменям и ещё малому фокус показывало обещало
Смертное болит животом пьёт «Маалокс» страшно панкретит рак язва СПИД сука Господи ну не надо пожалуйста больше не буду
Смертное постирало майку молодец сделало дело
Смертное лежит считает мама папа Наташа но остались Володя бабушка Лена Серёжа Миша
пять-три в нашу пользу если Миша конечно в субботу операция всё такое
и дай Бог потому что нам вот-вот наследовать Землю
с таким херовым численным перевесом,
а кое-кто ещё клеил в кино под стул жвачки,
кое-кто забывал забрать из школы с катка с продлёнки
кое-кто говорил в телевизоре глупости
а кое-кто смотрел и чревоугодничал жрал на ночь.
А вообще сколько там той Земли и ведь сам обещал поможет чего бояться.
Если конечно Миша в пятницу то есть завтра операция всё такое.
* * *
Утром сорок второго она сбежала.
Он разбил копытом зеркало, орал на её мать,
Бывшую монахиню, теперь — талантливую неприятную актрису.
Потом бегал по улицам и звал её,
адским рёвом перекрывая свистки товарных поездов
с торчащими из вентиляционных окон умоляющими руками.
Такая маленькая, беленькая; длинная юбка.
В записке, оставленной на радиоприёмнике, она говорила:
"Папочка! Я знаю, ты делаешь то, что должен.
Но мне кажется, что я схожу с ума".
Он бегал по каким-то кабинетам,
где его, конечно, знали,
вытягивались в струнку до дрожи,
цепенели.
Кто-то куда-то звонил, рассылал школьную фотографию.
В два часа ночи он вернулся к себе и напился,
перевернул пару котлов,
расколошматил вилами радиоприёмник
и заснул страшным сном.
Беленькая, с голубыми глазами.
Длинная юбка, аллергия на бензойную смолу.
Внимание, внимание,
говорит Германия.
Сегодня под мостом поймали девочку с хвостом.
* * *
Тихие дни в Калифорнии
и в Виши.
Петен допивает воды, прислушивается к какофонии
канонад. Нарциссы цветут вотще –
в этом году весна не планируется вообще.
Тихие ночи в Калифорнии, в мотеле "Ниагара".
Молодая пара
собирается выйти в город.
У неё от перекиси чешется голова,
он торопится, дописывает главу.
Она рисует на ноге шов
от чулка чёрным карандашом,
смазывает кремом
розовую кромку
возле самых волос. Перекись нехороша.
Та блондинка лежала, вывернувшись, посреди Парижа,
у неё были красные пятна на голубоватой коже,
сквозь нарисованный шов чулка
торчали два волоска.
Нейлон забрали войска.
Он задел сапогом носок её башмака.
Эта зябко ёжится, собирает в сумку карандаши,
говорит ему: ну, пошли.
Он откладывает рассказ,
пристёгивает протез,
Говорит ей: "Тихие дни в Виши".
Она говорит: "Шо?"
* * *
Вот один из них говорит другому:
"Не хочу работать, останусь дома.
Не покину тебя, не могу, не буду".
А другой говорит: "Перестань, Алёша
(или кем ты там станешь, — Серёжа, Саша).
Перестань, не маленький, — так уж вышло.
И при чём тут ты? Просто так бывает.
Так бывает, что слабый не выплывает,
а работы при этом не убывает.
Вон у нас из-под ног вода убывает, –
собирайся, а то они паникуют.
И вообще я рад, что всё это было,
только жалко, что пообщались мало.
Остаюсь безгрешным, что очень мило.
Остаюсь тебе братом, такому гаду,
говнюку, подонку, — шучу, не буду.
Выметайся, Андрей (или, может, Вова),
и паши за себя и того, другого.
