– Что это? – спросила меня Агнесса, точнее Агния Всеволодовна, таким было её имя, но все почему-то звали её Агнессой, мне кажется, она и сама забыла, какое имя ей дали при рождении, и какое записано во всех её документах.

Почему Агнию Вернигор, дочь Всеволода Вернигора, и теперь старшую в семье, а, значит, управляющую всем, что принадлежало их клану, сподобило зваться подобным, но всё же чужеземным именем, я не знаю, спросить её саму никто бы не решился, я думаю вообще не родился ещё человек, способный позволить себе задавать ей вопросы. Вот и сейчас, когда она, явившись в мою лабораторию, а точнее, целый институт, по моему зову, задала мне этот «прекрасный» вопрос, я не сразу нашёлся, что ответить. В самом деле, что она хотела услышать?

– Это то, что вы просили, – ответил я, стараясь сделать мой голос увереннее и твёрже.

И что я робею всякий раз в её присутствии? Потому, что семнадцать лет назад она взяла меня, приговорённого к смертной казни за опыты с запрещённым клонированием, и не только оставила жизнь, но и дала новое имя и биографию, но, главное, возможность работать, причем таких условий, какие создала для меня Аглая или как все её зовут Агнесса Вернигор, я не получил бы нигде и никогда. Я очень хорошо осознавал это. Понимала это и она. Поэтому она держала меня рабом, с такими же правами, как и прочих. Поначалу я был счастлив и безмерно благодарен, но вскоре понял, что клетка, даже если она не просто золотая, а с самыми необычайными возможностями и перспективами, не перестаёт быть клеткой. Конечно, в этом был виноват я сам, я прекрасно, как и все на планете, знал, что опыты с клонированием запрещены уже больше ста лет, но я не смог удержаться, чтобы не попробовать это.

Да, я попробовал, тем более что технически это было несложно. Взять материал матрицы и перенести его в новую клетку, заставив её делиться. Я сразу понял, что запрет на клонирование был не напрасным, владение этим знанием и умением делало из обычного учёного творца, и те, кто первыми это понял, сделали совершенно правильно, не только прекратив исследование в этой области, но и запретив впредь. Да, можно было в любой момент сделать любое растение, животное, любого человека, любое живое существо воссоздать. Но, как говорил классик литературы: «Ради чего искусственно фабриковать человека, когда любая баба его родит когда угодно»… И, несмотря ни на какие потрясения с этим на планете проблем не было.

Да меня и не интересовало обычное клонирование. Это глупость, это путь в никуда. Зачем делать копии Создателя? Нет, как любому художнику, а я нередко чувствовал себя художником, даже скульптором, копировать мне быстро надоело. Но, набив руку на растениях и животных, я приступил к человеку. Вот тут меня и поймали…

Но теперь я уже много лет занимался не этим. И даже не генной инженерией, в которой я некогда так преуспел. Теперь я занимался генным синтезом. Этот термин, как и технологии, которые я применял, я изобрёл сам. С их помощью можно было, и я это делал уже несколько лет, создавать не только новые свойства у организмов, но и вообще новые гены. И вершиной, настоящим венцом моего творения, моим успехом, восторгом, моим тайным триумфом, стало то, но что сейчас смотрела Агнесса с нескрываемым недоумением и… отвращением. Это был ребёнок, созданный мной и выращенный в искусственной утробе, тоже созданной мной, и использованной только во второй раз.

Агнесса перевела на меня взгляд своих водянистых глаз и спросила снова:

– Я тебя спрашиваю, Тан Линг?

От звука своего имени я вздрогнул. Я не слышал его двадцать семь лет, с того самого дня, как меня привезли сюда и она, Агнесса, сама произнесла его тогда в первый и в последний раз, сказав мне:

– Так вот каков Тан Линг, прославившийся на весь свет тем, что нарушил один из основных законов человечества. Я думала, ты моложе.

– Мне двадцать семь, – ответил я не без достоинства, достичь того, что удалось мне в моём возрасте, удаётся не каждому.

Она кругом обошла меня, высокая, сухопарая, с удивительно правильными чертами и очень белой кожей, почти такой, как у самых красивых китайских девушек, но с почти бесцветными глазами и волосами. Она была молода тогда, немногим старше меня, и уже тогда руководила всем, заменив своего умершего отца, чьей старшей дочерью из двух она была.

– Ну хорошо, – кивнула Агнесса. – Зваться будешь Афанасием, Афанасием Никитиным, прежнее имя забудь, как я забуду, как забудут все. Документы твои уничтожены, тебя не только никогда не судили, ты никогда не рождался на свет.

– Как… – на мгновение мне стало страшно, и, хотя я никогда не был особенно близок с родителями, я испугался, что и их могли уничтожить, вместе с моими следами.

– Не надо волноваться об этом, Афанасий. Некогда твой тёзка Афанасий Никитин хаживал за три моря, правда, не к вам, но к вашим соседям, в Индию. Вот и станешь прозываться его славным именем. И не вздумай опозорить его. Учти, ты приговорён.

Но больше она никогда не напоминала мне об этом. Потому что я был самый послушный раб из всех самых послушных рабов. Был ли я так же полезен ей, как какой-нибудь полотер в их дворце или садовник, или хотя бы водитель мобилей, которые возили обитателей Вернигора? Может быть, и нет. Мой институт со всеми лабораториями и огромной уже научной базой и разветвленной сетью филиалов, которые даже не подозревают, что они филиалы единого целого, тем более не догадываются, кому это целое принадлежит. Впрочем, никто в мире особенно не знает их дела. Даже те, кто был в непосредственной близости, кто работал на них, не знали до конца, что это за семья. Времена внешнего блеска и демонстрации богатств канули в Лету. Таких как я, посвящённых, было немного. Но для Агнессы это не имело значения. Никакого «ближнего круга» у неё не существовало. Для неё все, кто не имел непосредственного отношения к её семье, были чужими, а значит априори врагами или рабами. Промежуточных вариантов у Агнессы не существовало.

Вот и сейчас, глядя на это дитя, спящее перед ней в прозрачной люльке, Агнесса не пыталась не то, что скрывать своих чувств, но хотя бы облечь свои мысли в более или менее удобоваримый вид.

– Я тебя спрашиваю, ч-то э-то? – жёстко чеканя слова, ещё раз спросила она.

– Это совершенство, – сказал я, гордясь собой.

Агнесса не удостоила меня взглядом, кивнула, продолжая смотреть на младенца, спящего и не подозревающего ничего.

– Я вполне это допускаю, – Агнесса кивнула и подняла, наконец, глаза на меня. – Возможно даже, что это самый красивый ребёнок из всех, кого мне приходилось видеть. Но только это не то, что ты должен был сделать. Как это понимать, Тан Линг?

Она нарочито громко и отчётливо повторила моё имя, которого никто не слышал на Земле уже больше двадцати лет, снова глядя на меня своими почти бесцветными глазами. Они сверкали сухой злобой. Я ещё не видел её такой свирепой. Если бы она вцепилась мне в горло, и то, я уверен, было бы не так страшно. Я никогда трусом не был, но Агнесса внушала мне не то, что страх, но какой-то животный ужас, она словно олицетворение полного отсутствия жизни. Некоторые роботы мне кажутся намного более живыми и человечными, чем эта женщина, по-моему, у неё даже кожа холодна как пластик. Хотя, тот прозрачный пластик, в котором спала девочка, моё творение, был тёплым, так что сравнение не самое удачное.

– Госпожа, вы хотели, чтобы я сделал…

– Я хотела, чтобы ты сделал клон моей дочери. А что сделал ты?!

Да, да, да-да. Я должен был по мысли Агнессы сделать клон её дочери Евы, которая умирала сейчас и которой необходима была пересадка костного мозга. Но клон я создать не мог, все клоны Евы были нежизнеспособны и погибали на ранних стадиях развития. Когда я пришёл доложить ей об этом, она даже не подняла на меня глаз.