Реклама здесь повсюду: на улицах стоят триумфальные арки, воздвигнутые с единственной целью – сообщить о ближайшей распродаже. Стены домов оклеены плакатами неслыханной величины. Продавцы горчицы гравируют свое имя и адрес на булыжниках мостовой. В омнибусах и экипажах полно рекламных проспектов, не говоря уж об афишах. Я до сих пор не знаю, что такое «Созодонт», хотя это слово написано на каждом углу. Американец непременно выяснил бы, что оно значит, но я француз, я не настолько любопытен.
По ночам горят газовые и электрические рекламы; осталось только приспособить к этому делу волшебный фонарь. По улицам прохаживаются люди внутри бумажных кубов, подсвеченных изнутри и с надписями на всех четырех сторонах. Вот пала лошадь, целый день таскавшая конку с полусотней человек, – к ней тотчас бросается мальчишка, чтобы прилепить на морду афишу: «Масло для полоскания. Подходит для людей и животных». Бедная лошадь, ей теперь не поможет даже чудо-масло.
А вот еще один пример практичности: хитрые американцы изготовляют свои экипажи так, чтобы расстояние между колесами в точности совпадало с колеей для конки. Так ехать быстрее и менее утомительно для лошадей. Они съезжают с рельсов, только чтобы обогнать тяжелые сельские телеги.
В Нью-Йорке много ресторанов. Очень хорошо поесть можно у Брунсвика – он француз, чуть похуже – у Дельмонико, он швейцарец, довольно хорошо – у Гофмана, который немец. Есть еще итальянец Морелли, испанец Фраскати, у которого обед всегда стоит доллар с человека. Преимущество Брунсвика перед Дельмонико состоит в том, что у него огромный зал, каких в Париже не найти. Американских же ресторанов попросту не существует, даже в отелях кухня отдана на откуп иностранцам. Есть ли вообще такое понятие, как американская кухня? Чтобы узнать об этом наверное, надо попасть в гости к каким-нибудь простым людям, которые сами готовят себе еду, не нанимая для этого шеф-повара, но мне пока не представилось случая близко с ними познакомиться. Впрочем, наш плодовитый скульптор Бартольди – француз из Эльзаса с итальянской фамилией, изъездивший Соединенные Штаты вдоль и поперек от Нью-Йорка до Сан-Франциско, – находит американскую кухню отвратительной, а города (да и людей) – лишенными вкуса и очарования. Что ж, каждый находит то, что ищет.
Да, я забыл упомянуть о ресторанах, где едят бесплатно. Нашим рестораторам такое и в голову бы не пришло. Ни Биньон, ни Бребан, ни кафе «Риш» не завели бы бесплатный стол, такое возможно только в стране прогресса. В Нью-Йорке можно пообедать даром, если купить какой-нибудь напиток, пусть даже он и стоит десять центов. По воскресеньям, когда запрещено продавать спиртное, посетители в выигрыше, но им всё равно подают ланч. Я сам это видел у Брунсвика. А еще говорят, что в Америке жизнь дорогая! И не подумайте, будто бесплатным обедом не наешься. Вот, я списал меню: ветчина, огромный кусок жареной говядины, фасоль с салом, картофельный салат, оливки, корнишоны и пр., сыры, галеты. Главное блюдо – жареная говядина. Посетители могут сами отрезать себе кусок, какой понравится. (Вагнер, безуспешно старающийся стать вегетарианцем, наверное, окончательно сошел бы с ума.) Рядом с буфетом, где выставлены блюда из бесплатного ланча, стоит гора тарелок и насыпан курган из вилок и ножей, хотя люди обычно предпочитают брать еду прямо руками. Некоторые даже зачерпывают горстью из салатницы! Брр! До сих пор вздрагиваю. Я не мог удержаться от восклицания, и метрдотель счел своим долгом объяснить мне: time is money[12]. Эти господа спешат.
Они вечно спешат: приехать, уехать, заключить сделку или расторгнуть ее; не ходят, а бегают и даже спят впопыхах: сон – напрасная трата драгоценного времени.
Я тоже часто спешу и потому завел себе экипаж, чтобы не ходить пешком; на репетиции являюсь первым и сурово отчитываю опоздавших. Мой друг Вильмессан, главный редактор «Фигаро», называет опоздания на поезда моей «благородной привычкой» – не верьте ему, он шутит; я ненавижу опаздывать. Но мне же не придет в голову, например, разъезжать по улице в домашнем халате или, наоборот, спать во фраке, чтобы сэкономить время на переодевании!
Зато официанты здесь никуда не торопятся. Гарсон, который принес вам стакан воды со льдом, считает, что его миссия выполнена. Вам надо позвать другого, который принесет вам меню. Если вы желаете чего-нибудь выпить, второй гарсон не спеша пойдет и позовет к вам третьего, который и подаст напиток. Вот только гарсон, принесший бутылку, не имеет права ее откупорить, нужен четвертый – штопороносец (по крайней мере, так заведено у Брунсвика). В конце концов мне это надоело, и я заявил, что ноги моей не будет в этом заведении, если там не сменят порядки. На следующий день, когда я пришел завтракать, два или три десятка гарсонов, служивших в ресторане, выстроились в ряд на моем пути и каждый держал штопор.
Они не смогут воспользоваться этим инструментом в воскресенье, когда подавать спиртные напитки запрещено под страхом лишения свободы.
Кстати о свободе: негры – больше не рабы, о чём возвещали с такой помпой, но их не пускают в конки и прочие общественные экипажи, в театр – ни ногой, в ресторан – только прислуживать господам. Не скажу, впрочем, что во Франции дела обстоят совсем иначе. Мой друг Александр Дюма-сын как-то сказал о своем знаменитом отце, что тот готов сам сидеть на козлах своей кареты, лишь бы прохожие думали, будто у него кучер-негр. Между прочим, Дюма-отец негр только на четверть, а Виктор Кошина́, которого он сделал своим секретарем, когда тот только-только приехал с Антильских островов, – наполовину, что не помешало насмешнику Жиллю нарисовать его голым черным дикарем. (Впрочем, острый на карандаш Андре Жилль не щадил никого; меня он изобразил скелетом в пенсне, насилующим виолончель, – меня, которому виолончель отдавалась сама, томно постанывая под нежными прикосновениями моих ловких пальцев и никогда не подводящего смычка!) Кошина был адвокатом и журналистом в «Фигаро», а теперь ведет театральную хронику в «Желтом карлике», но он, скорее, исключение, чем правило. Чистокровные же негры, чего уж скрывать, могут рассчитывать лишь на карьеру клоуна Шоколада, раздающего оплеухи и получающего пинки под зад, или «Мисс Ла-ла», которой стреляют из пушки, – зато стены цирка оклеят аршинными афишами с их портретом.
Здесь мне рассказали о шоу «Менестрелей», в котором выступают негры. Меня это заинтересовало; в свободный вечер я отправился туда. Маленький зал, кругом одни африканцы: артисты, хористы, машинисты, кассир, контролёр, администратор, мужчины, женщины – все черномазые. Придя в театр, я увидел оркестр – негритянский, разумеется, – который наяривал кто во что горазд. Каково же было мое удивление, когда я понял, что привлек внимание музыкантов. Все эти черные господа указывали друг другу на меня. Вот уж никогда не думал, что меня знают столько негров, мне это даже слегка польстило. В Европе я уже привык, что меня узнают: когда я в Эмсе проходил мимо веранды для оркестра, музыканты начинали играть какую-нибудь мою мелодию; во Франкфурте, когда я по пути в Париж забежал в театр на репетицию «Болтунов», меня узнала публика, и мне пришлось выйти на сцену прямо в дорожном костюме. Но в Америке! Да еще негры! Спектакль был довольно смешной – упадок нравов, обманутые мужья, женщины, требующие права голосовать и участвовать в правительстве, и всё это под веселые танцы, напоминающие ирландские, и забавный аккомпанемент из скрипок, цимбал, барабанов и банджо. Я остался на второе отделение. Представьте себе мое удивление по возвращении в зал после антракта, когда та же комедия повторилась, то есть музыканты указывали на меня друг другу. На сей раз они были белые – белым-белешеньки, как мельники в «Булочнице». Мне стало ещё более лестно, но вот что такое слава: я узнал, что это были те же самые музыканты и что все, от директора до последнего машиниста, были ложными неграми, мазавшими и отмывавшими лицо три-четыре раза за вечер по ходу пьесы.
