– Спасибо, Моника, Вы свободны.
Освальд мог бы красочно описать и похвалить старания Моники, девка давно бы могла устроиться в транспортную торговую компанию в порту и зарабатывать больше, но она сидит на госслужбе и с трепетом помогает своему боссу, может, просто боится развиваться или уйти, или ей движет нечто большее.
Спустившись по ступеням сената и отворив дверь, Освальд притушил свой пыл, и взгляд его стал более детским и робким. Он глядел в окно небольшого паба с другого конца площади. Самое странное, как после столь долгого пребывания на бумажной работе он оставил себе такой орлиный взгляд.
Причесывая свой бардак на голове в отражение зеркал игрушечных лавок по пути, Освальд не спеша шел.
Зайдя в паб, он еще медленее подошел к столу возле стойки и опустил свой взгляд на одинокую фройляйн.
– Мила, добрый вечер, – сказал Освальд. – Что такая милая фройляйн как Вы забыли в столь мрачном от трущоб и крыс городе?
– Господин Сенатор, – ответила Мила с ухмылкой. – Этот бетон, крысы и трущобы у меня в сердце и крови. Пусть я и уехала на 7 лет, но Британия и их напыщенность и гордость своим чаям ни им не мне совсем ни к лицу, вот я и решила посетить свою родину и Вашу бумажную крепость.
Освальд слушал Милу с интересом, улыбаясь в ответ. Его сердце было тяжело от недавней утраты, но разговор с этой загадочной женщиной из далекого прошлого казался отвлечением от горя.
– Вы удивительно остроумная, Мила, – сказал он. – Пожалуй, встреча с вами стала для меня светлым пятном в этом мрачном городе. Вы смогли вернуть мне частичку утраченной надежды.
Мила взглянула на него с интересом, словно читая его душу. Ее глаза были как две загадочные глубины, и Освальд чувствовал, что она способна на многое, как он когда-то считал и раньше.
– Господин Сенатор, – прошептала Мила. – Судьба иногда приносит нам нечто неожиданное.
Они продолжили беседу, словно уносясь в мир собственных мыслей и надежд.
Но каждую секунду, как Освальд смотрел на Милу, он вспоминал свою Фрау… и он будто в душе чувствовал измену…
– 22:00 Мы закрываемся, дохлебывайте и уходите, господа, – сказал старый бармен.
Освальд помог надеть пальто Миле и проводил ее до выхода, где ее ждал экипаж такси.
– Мы еще увидимся, – сказала Мила.
– Не знаю, – тихо ответил Освальд.
Пройдя пару кварталов и немного покачнувшись от вина, Освальд присел на лавочку, стоящую возле таможенного отделения, чьи сотрудники давно дома пили чай.
Закурив сигарету, он почувствовал чью-то тяжелую руку на плече. Повернув голову, боковым зрением он увидел до боли знакомое лицо в темноте.
– Кто Вы? Я Вас знаю? – спросил Освальд.
– Oui, Oswald, je suis ta conscience, – сказал человек из темноты.
– Француз… – опустив обратно свой взгляд в викторианскую брущатку, ответил Освальд.
– Я видел, как ты был не такой скучный как всегда, не такой грубый и даже помог с пальто той мадемуазель, – сказал Француз.
– Фройляйн, правильно говорит фройляйн, – с упреком возразил Освальд. – Ты не в третьей республике и это тебе не шаболда из Бастилии.
– Сколько ты не прячься от себя и своей сущности, сколько не уходи во взгляды прохожих людей и теплоту перчаток, подаренных твоей матерью, ты не убежишь от потери своей Фрау и ты найдешь свою сущность быстрее, чем ты думаешь, – сказал Француз, положив вторую руку на плечо Освальда.
Обойдя лавочку, француз присел рядом, закурив трубку с американским табаком.
– Меня можно порвать, не касаясь рукой, дать и забрать меня легко, – медленно сказал Француз. – Я могу порой стать обманом, но, будучи честным, я лучший подарок. Кто я?
– У меня совсем нет времени на твои загадки, – ответил Освальд, вставая с лавки и поправляя брюки. – Пожалуй, я пойду домой, через 7 часов мне на работу.
Уходя домой, Освальд смотрел на ярко-синие небо и полнолуние. "День сегодня был насыщенный", – подумал он.
Придя домой, он положил свое длинное черное пальто на спинку винтажного кресла и, облакатившись рукой об стол, тяжелым взглядом посмотрел под ноги.
«Все могло быть иначе, ты просто дурак» – раздирающая мысль молнией пронеслась в голове, но тут же молотом по наковальне ударила другая:
«Ты жалок, у тебя в любом случае ничего бы не вышло», но… «Я же сенатор и я успешен» – мысленно возразил Освальд.
Он лег в постель. Во дворе был слышен вой собак, ночью они всегда страшнее, и в голове предстает образ цербера дьявола при вое этих псин.
Освальд долго не мог уснуть и просто смотрел в потолок, изредка моргая. Спустя пару взмахов ресниц появилось утреннее солнце. Оно столь нежное, что не успело еще наволить своими лучами планету и засушить поля растений, будто давая мотив для жизни и нового дня.
Освальд встал с кровати. Утро 17 ноября. Спустился вниз со своей просторной спальни в гостиную, заварил себе крепкий экспрессо и начал собираться на работу.
Забирая перчатки со стола, он увидел книгу Ницше «Так говорил Заратустра», и мысли уже не стали запираться в голове сенатора. Он произнес:
– Да, старая моя Фрау, именно на это я тебя променял.
Пройдя гостиную и одев свои начищенные черные туфли, Освальд удалился на работу. По пути его ждали знакомые люди, которых он видел каждый день, изредка им улыбаясь и поправляя свой высокий цилиндр. Один из них – 9-летний мальчик Заг, вечно грязный от дыма и копоти заводов, продающий газеты. Его мать ушла, когда ему едва исполнилось 2, отца Заг почти не видит, он работает на заводе на производстве поршней для двигателей линкоров. Такова она… атмосфера Германской империи.
– Господин сенатор, купите газету! – воскликнул мальчик и одернул Освальда за пальто.
Герр Освальд дал парню 5 пфеннигов, одной рукой взял газету, другой неопрятно всполошив Загу волосы, и продолжил свой путь.
Во время дороги на работу времени останавливаться не было. Освальд закурил на ходу, и его внимание захватила газетная статья о «очередном» трущобном маньяке по имени «Потрошитель с Яммера». Яммер – это один из микрорайонов Ганновера, где в конце 19 века жили рабочие в трущебах. Еще этот район называли «темное море»: с крыши местного протестантского собора было видно нескончаемые крыши маленьких домиков, от государственных складов до промышленной зоны.
Потрошитель ищет одиноких людей и жестоко убивает их возле сливных стоков.
Среди его жертв довольно разносортная картина: 6-летний мальчик, 27-летняя девушка, 40-летний имперский офицер-инвалид на пенсии и пара проституток с того же района.
Освальд, после прочтения пройдя уже не одну сотню метров, развернулся назад и посмотрел, будто искал Зага. Маньяк – это угроза для всего города, но стоит ли она больше внимания, чем красная угроза?
Уже прошло 6 кварталов с той самой газеты, но Освальд никак не мог одуматься, и ему будто казался этот потрошитель перед глазами, как он убивает Зага…
Но тут перед его взором показались гранитные ступени здания сената. Сделав шаг наверх, Освальд услышал приветствие с южным немецким акцентом:
– Герр Освальд, доброе утро! У меня назначено на 9:00, есть к Вам пару дел.
Освальд увидел перед собой старого еврея Эдмона де Ротшильда, французского филантропа и внука родоначальника династии Майера Амшеля Ротшильда. Именно в Ганновере он когда-то начинал: сначала лавка со старыми монетами, потом спустя годы это переросло в банк. Тогда у евреев в Германии совсем не было прав, они не могли покидать Гетто и выезжать за черту города, не могли посещать базар и касаться овощей на прилавках, даже не могли ходить больше чем по 2 человека в ряд. Так вот Майер дал большую сумму тогдашнему сенату, чтобы увеличить права евреев, и пусть антисимитизм еще силен, но евреем быть в Ганновере стало легче.
– Доброе утро, Эдмон, да конечно, пройдемте в мой кабинет.
Освальд и Ротшильд проследовали на 5 этаж в сенаторский кабинет. Моника еще не успела подготовить отчет дел на день и испуганным взглядом прошлась по паре мужчин в черных одеяниях.
