Лука поспешил исполнять приказ. По традиции своих земель он укутал почившего отца в графский черный плащ, чтобы вскоре уложить его в наскоро выкопанную могилу вместе с другими солрами. Те, кто не копал могилы, принялись перегружать мешки с зерном. Другие помогали раненым с перевязками, чтобы не задерживаться и тронуться в долгий путь. Всё делали быстро. Гвардейцы жили так уже долгое время. Ели быстро, спали, прикрыв лишь один глаз, в города почти не заезжали – только чтобы обнаружить след беглянки.

Мариэльд, доселе покорно стоящая посреди бивуака, вздернула брови и отвела руку в грациозном жесте.

– Твой трюк со знаменами Бофраита сработает, но ненадолго, – заметила она.

– Дольше и не нужно, – холодно ответил граф.

– Действительно. Какая разница, когда ты заплатишь высокую цену. Неделей позже, неделей раньше? Все равно в конечном счете на твоих руках умрут все твои дети и друзья. Ты похоронишь их всех и снова останешься один. Одиночество – твое проклятие и безумие… – улыбнулась графиня.

Она не договорила, желая разбередить старые раны, но Филипп неожиданно взмахнул клинком. Мариэльд испуганно вскрикнула. Ее вытянутая кисть отделилась от руки, тут же сморщившись, почернев, вдруг рассыпалась в прах. Лишь голубое сапфировое кольцо осталось лежать посреди пыли. Оно ярко лучило под солнцем, как порой лучит ноэльское море. Потом Филипп наступил на него сапогом, вдавил в грязь. Он достал кинжал и подошел к графине, которая сжала губы, понимая, что с ней хотят сделать, но от повторного крика не удержалась. Вместе с тканью ей перерезали сначала сухожилие правого плеча, потом левого, отчего кровь заструилась по голубому платью, обагрив его. Затем, обойдя, Филипп склонился, приподнял юбку платья и полоснул уже по пяточным сухожилиям. Мариэльд завалилась назад, и он подхватил ее, с безвольно повисшими руками и ногами, понес прочь, завернув перед этим в ее же плащ.

На холме Филипп передал графиню, которая не могла пошевелить даже пальцем, другим гвардейцам. Сам он встал с краю могилы и хмуро оглядывал лица убитых, тех, кто преданно служил ему, тех, кого он знал по именам. В могиле лежали двадцать пять крепких мужчин, среди которых сэр Рэй Мальгерб все равно казался медведем. Ни один из них не сбежал, когда стало известно, что поутру они нападут на полный вампиров лагерь. Ни один не попытался уклониться от сражения, зная, что враг в бою один на один заведомо сильнее, быстрее и живучее. Все пошли вслед за Филиппом.

Зазвучали молитвы Ямесу об упокоении души.

Шумно выдохнув, Филипп отвел взгляд от лица рыцаря и стал помогать забрасывать могилу землей, чтобы не отдать тела на растерзание зверью. Когда братскую могилу засыпали, он вернулся в лагерь. Там уже выволакивали из высокого шатра все походные сундуки и тюки. Погрузив на коней, их подвозили к берегу широко разлитой реки Вёртки, где и притапливали. Арзамас, тяжелая парча, обшитая золотыми нитями, нежные воздушные сорочки, изысканные украшения, выполненные ноэльскими мастерами из серебра, обрамленные сапфирами и агатами, кружевные перчатки, платки, оборочки для поясов, а также бесчисленное множество того, чего обычному воину никогда не пришлось бы увидеть или даже понять, для чего оно надобно, – все это медленно тонуло в ледяных водах и темнело, темнело, пока не пропало.

Не думая о том, что сейчас хоронят под водной гладью трехгодовой доход своего графства, солрагцы продолжали таскать вещи в тупом изнеможении.

Чуть погодя к Филиппу подошел Лука, взгляд которого то и дело возвращался к братской могиле, где лежали его отец и братья по оружию.

– Фураж погрузили, Лука?

– Да, господин.

– Все верховые, посланные со знаменами Бофраита, вернулись?

– Да, – прозвучал краткий ответ.

– Хорошо. Тогда нам пора отправляться. Распорядись. Быстрее!

– Что встали?! Всем собираться, живо! – закричал Лука, подгоняя солрагцев.

Филипп усадил беспомощную графиню перед собой и поскакал на запад по Дриадскому тракту, вдоль реки. Его еще долго провожал взглядом старый ворон, который сидел на ели. А когда все скрылись за горизонтом, птица тяжело слетела с ветви, присела на труп ноэльского вампира и принялся лакомиться им.

Солрагские конники покинули место побоища. Они двинулись окольными дорогами в сторону Вертеля. И если погоня за графиней истощила их, то это странное передвижение, будто они теперь от кого-то отчаянно убегали, и вовсе выжало последние силы. Дни и ночи они пробирались старыми забытыми тропами, топя коней в грязи по брюхо. Дни и ночи они знали лишь короткий роздых, лишенные сна, продрогшие, голодные, отчего один гвардеец скончался от лихорадки, буквально вывалившись на ходу из седла уже мертвым. Дни и ночи сливались в одну всепоглощающую серую пустоту. Они очень устали.

Но всех продолжала гнать воля господина, которому они были верны.

В один из дней наконец показался уже припорошенный снегом город Вертель. Верховые прибыли на большую развилку, где сливалось множество дорог. Оттуда можно было попасть в любой край Севера, выехав на большие тракты, поэтому все были уверены, что двинутся на оживленный северо-восток – к Йефасе. Ведь все сводилось к тому, что пленницу для суда следует доставить в клан, откуда она сбежала. Однако граф направил коня на северо-запад, в пустые земли.

Никто ничего не понимал…

С каждым днем ведущий в Йефасу большак удалялся. Мельчали города. Деревни встречались все реже. На горизонте начинали возвышаться пока еще неясные очертания снежных гор. Горы эти звались Астернотовскими. Некогда они выросли из пустошей за десятилетия, были остры и молоды, а оттого пользовались дурной славой, как порождения демонической воли. Поговаривали, в этих краях люди почти не живут, а те, что живут, поклоняются не единому Ямесу, а небу и небесным тварям: гарпиям и торуффам. Можно ли ждать хорошего от таких людей?

Но Филипп упрямо продолжал скакать в направлении хребтов, заставляя всех гадать, зачем ему понадобились эти страшные безлюдные земли? Разве не должен он явиться в замок к сюзерену Летэ фон де Форанциссу?

В одну из ночей, когда лагерь без знамен разбили в чистом поле, около замерзшей речки, чтобы наскоро отдохнуть, Филипп сидел у костра. Его руки ремонтировали поизносившуюся уздечку. Огонь от трещавшего искрами костра выхватывал из мрака его худое, старое лицо. По своему обыкновению, граф казался ко всему равнодушным, как камень, однако резкие движения рук, натягивающие щечный ремень, ясно выдавали затаенное напряжение. Чуть погодя он приостановил работу, вслушался в окружающие равнины. Тихо сыпал снег. Где-то далеко раздалось недолгое уханье совы, которая бесшумно перелетала с одного редкого деревца на другое. Для графа ее полет был совсем не бесшумным, и он пытался понять: охотится ли эта сова за затаившейся под снегом мышью, или причина ее кружения подле них совсем иная?

Мариэльд тоже слушала ночь. Она лежала у костра на подстеленных под ее безвольное тело одеялах. Голубой наряд из дорогого арзамаса, расписанный олеандрами, за долгий путь потемнел от грязи, крови и пыли. Доселе белые как снег косы растрепались и посерели.

– Меня ищут, – заметила она.

– Пусть ищут, – отозвался холодно Филипп.

– И ведь найдут, – улыбнулась она. – Мой брат скор на расправу. Он не спустит тебе это с рук, как не спустит и младший из моих братьев, который, пока ты здесь, развернет по весне свои войска, проведет их через Стоохс и захватит твои земли и Офурт. Но ты продолжаешь упрямо следовать своей бессмысленной затее, которая приведет к смерти.

Граф смолчал. Тогда Мариэльд продолжила, повернув к нему лицо, ибо телом она повелевать не могла. Голос ее был мягким-премягким, как пух.

– Ты полагаешь, что пути назад нет…

– Тут соглашусь, – отрезал Филипп.

– Но я могу уговорить моих братьев быть милосердными.

– Меньше всего я нуждаюсь в милосердии. Другое дело, что нужно вам от деревенских мальчишек, Уильяма и Генри?