— Ваше признаніе останется при васъ, Николай Иванычъ (тонъ вдругъ сталъ гораздо мягче). Я ужь вамъ сказалъ: я не инквизиторъ, а что каждый теряетъ — то погибло безвозвратно… Господинъ Рѣзвый скоро ѣдетъ?

Этотъ неожиданный вопросъ былъ второй и торжественной уликой: онъ все понялъ.

— Кажется, онъ ѣдетъ завтра, сказалъ я безразлично.

— А-а… Ну, и прекрасно. Я надѣюсь, что онъ не будетъ заживаться здѣсь… А вы?

Вопросъ этотъ былъ бы слишкомъ страненъ, еслибъ я уже не зналъ, какз графъ принялъ мое признаніе. Но этакъ выходило болѣе, чѣмъ кстати.

— Я на вашей службѣ, графъ…

— Николай Иванычъ! вскричалъ онъ разбитымъ, но задушевнымъ голосомъ — полноте. Вы уходите отъ меня — это ваше дѣло; иначе нельзя; но какіе же счеты могутъ быть у насъ? Вы свободны… какъ воздухъ.

И онъ опять улыбнулся.

— Сегодня же я скажу графинѣ, что мнѣ пора въ Россію; а ей куда будетъ угодно — въ Римъ, въ Неа-ноль… Она удерживаетъ сына при себѣ? остановился графъ.

— Она подчинится вашей волѣ.

— Хоть вамъ и покажется это очень страннымъ… Я спросилъ бы вашего совѣта?

— Возьмите его. Наташа, быть можетъ, привяжетъ его къ себѣ…

Незамѣтно мы впали въ… дружескій тонъ.

— Вамъ не жаль Наташи? тихо вымолвилъ онъ. Я одинъ, не могу слѣдить…

И вдругъ, точно спохватившись, что онъ вышелъ совсѣмъ «изъ роли», онъ поднялъ какъ-то особенно голову и спросилъ:

— Вы ѣдете въ Россію?

— Я уѣзжаю изъ Европы, отвѣтилъ я.

Это заставило его вздрогнуть. Совладать съ собою онъ не могъ. Рука его горячо протянулась къ моей.

— Какъ? мы прощаемся… на долго?

— Если не навсегда, твердо выговорилъ я.

А во мнѣ въ эту минуту клокотало желаніе: остановить его, сказать ему сто разъ сряду, что онъ ошибается, что я не ширма, что я обманывалъ его больше Рѣзваго, который и не зналъ, быть можетъ, сначала о его существованіи; что я двѣнадцать лѣтъ предаю и довѣріе, и дружбу его; что мое признаніе наболѣло во мнѣ годами; что лучше ему убить меня на мѣстѣ… Но развѣ онъ повѣрилъ бы мнѣ хоть въ одномъ словѣ? Чѣмъ чудовищнѣе бы выставилъ я себя, тѣмъ выше, свѣтлѣе предстала бы предъ нимъ моя личность. Одна вещь — выдать себя за отца Коли — могла бы его смутить: такое нахальное самообличеніе немыслимо даже и въ «святомъ», какимъ онъ считалъ меня въ эту минуту. Но я не могъ и не хотѣлъ этого.

Вотъ какъ я исполнилъ свой долгъ; вотъ какъ возложилъ на себя бремя, на которое такъ долго, такъ трепетно уповалъ! «Доказательствъ! сказалъ бы мнѣ графъ, даже усомнившись, даже разьяренный, для спасенія своего гонора, доказательствъ я требую, милостивый государѣ Я не позволю вамъ клеветать на нее, на ту, которая была и вашей руководительницей!» Доказательствъ: — а гдѣ они? Ихъ нѣтъ, ни одного, буквально ни одного! Ни писемъ, ни записокъ, ни сувенировъ, ни нескромностей, ни неосторожныхъ выходокъ, ни свидѣтелей, кромѣ одной совѣсти! Не даромъ же Варвара Борисовна стоитъ и теперь на пьедесталѣ, а мы изнываемъ въ терзаніяхъ.

«А почему же вы увѣровали теперь?» спросилъ бы я его, и сейчасъ же нелѣпость вопроса откинула бы меня назадъ. «Почему же это — Рѣзвый, а не я?» допытывался бы я дальше. «А потому, отвѣтилъ бы мужъ, что послѣ двѣнадцатилѣтней дружбы страсть не является, а я видѣлъ и вижу ее въ ней, и вы ее видѣли, когда пріѣхали во Флоренцію, и сами мнѣ это сказали».

— Прощайте! раздался глубоко-скорбный голосъ графа. Онъ вывелъ меня точно изъ горяченнаго бреда.

— Вы обманываетесь! крикнулъ я и рванулся къ нему.

— Ну да, ну да, кротко отвѣтилъ онъ. Довольно мы жили, Николай Иванычъ — молодыми, пора и застывать… по-стариковски.

Болѣе стонъ, чѣмъ вздохъ послышался мнѣ, и мы просидѣли молча еще цѣлыхъ десять минутъ, слушая тихо-рокочущій плескъ волны.

Рѣзвый уѣхалъ. Онъ повиновался мнѣ, какъ младенецъ. Я видѣлъ, что довѣріе его ко мнѣ—чрезвычайно, и это немало меня утѣшило. Онъ только вздохнулъ крѣпко-крѣпко и проговорилъ, опустивъ голову:

— Подите, какіе есть на Руси титулованные земцы. Не ожидалъ!

Графъ простился съ нимъ, не моргнувъ бровью: я видѣлъ ихъ прощанье. Графиня все поняла. Она не избѣгала меня, но и не заводила рѣчи. Изрѣдка взглядывала она на меня, какъ бы желая допытаться: что у меня на душѣ?

Она напрасно просила меня уѣхать тотчасъ послѣ разговора съ графомъ. Чего же я и ждалъ, какъ не этого? Никто бы меня не удержалъ — ни она, ни графъ, ни Наташа…

Жутко было мнѣ на другой день, когда я возвращался изъ города, куда ходилъ узнавать объ отходѣ парохода въ Марсель. Черезъ часъ ждала меня на прогулкѣ Наташа, и сегодня же нужно было ей сказать, что черезъ два дня оборвется наша долголѣтняя жизнь душа въ душу. Все свое отеческое чувство перенесъ я на это любящее, разумное и безобидное существо. Ни въ комъ не видалъ я такой полной, теплой, чуткой привязанности, какъ въ ней. А я бѣжалъ отъ нея. Еслибъ ей все могло быть извѣстно, она не осудила бы меня.

— Monsieur Рѣзвый не вернется больше? спросила меня Наташа, когда я догналъ ее по дорогѣ въ Арденцу.

— Онъ уѣхалъ въ Петербургъ, сообщилъ я.

— А мы когда? нетерпѣливо выговорила она.

Я промолчалъ: у меня еще недостало смѣлости тутъ же объявить ей, что я съ ними не вернусь.

Почти-что молча дошли мы до набережной Арденцы, гдѣ на этотъ разъ было очень мало гуляющихъ. Нѣсколько минутъ глядѣла Наташа на закатъ. Надъ бѣлымъ, блестящимъ, чуть зыблющимся моремъ стояло розовое зарево, книзу болѣе отливающее янтарныиъ пурпуромъ, а сверху перерѣзанное узкими, дымчатыми и фіолетовыми облачками.

— Вотъ ужъ этого не будетъ въ Слободскомъ, сказала Наташа; только моря и жаль… Я дорогой скажу папа насчетъ Петербурга. Онъ навѣрно согласится… А maman все равно, да она и не поѣдетъ съ нами..

— Да, перебилъ я, вамъ надо теперь начинать другую жизнь… Мнѣ графъ сказалъ, что онъ беретъ Колю въ Россію. Только вы, быть можетъ, и способны будете размягчить его, а то вы видите: въ немъ нѣтъ никакихъ привязанностей.

— Неужели это правда? почти съ ужасомъ вымолвила она.

— До сихъ поръ такъ.

— Какъ же это онъ васъ-то не любитъ!

Она такъ это выговорила, что я невольно обернулся и взглянулъ на нее.

Наташа вся зардѣлась и, глядя на море, продолжая съ какимъ-то особымъ волненіемъ:

— Онъ несчастный мальчикъ… Что же можетъ быть выше вашего добра? Чѣмъ бы я была теперь, еслибъ не вы? Вонъ такая же, какъ эти въ коляскахъ, съ бантами… точно такая… Мнѣ жаль ихъ, у нихъ никогда не будетъ моего счастья… Ахъ, Николай Иванычъ, какъ мы будемъ славно жить… у себя дома!

Глаза ея все разгорались; она не смѣла обернуться ко мнѣ лицомъ, но голосъ ея становился все теплѣѳ и тонъ порывистѣе.

«Она любитъ тебя! выговорилъ я про себя, любитъ, не какъ Наташа, не какъ дѣвочка…»

— Я такъ и умру около васъ, слышалось мнѣ.

Да, эти звуки выходили изъ груди любящей женщины.

— Наташа, остановилъ я, чувствуя, что надо сейчасъ же все оборвать.

— Вѣдь да? умиленно спросила она и обратила ко мнѣ свои прозрачные русскіе глаза.

— Наташа, повторилъ я, мы не вернемся вмѣстѣ.

— Не вернемся? вырвалось у нея, и она поблѣднѣла, точно поняла все значеніе моей фразы.

— Я уѣзжаю далеко…

— Куда?

— Далеко, за море, показалъ я рукой.

— Зачѣмъ?..

Этотъ вопросъ словно замеръ на ея устахъ; черезъ секунду же она прибавила:

— Значитъ, надо… если вы такъ дѣлаете… Надо, надо, повторила она съ надрывающимъ выраженіемъ.

— Надо, рѣшилъ я.

Она встала, приблизилась ко мнѣ, протянула мнѣ обѣ руки и, безъ слезливости, безъ дѣтства, почти съ геройской ясностью, сказала:

— Надо — и довольно этого. Я вѣрю одному: вы не бросите вашей Наташи… Я васъ буду ждать.

И потомъ она уже не стала ни сокрушаться, ни разспрашивать меня: куда я ѣду, на долго ли, что вызвало такое путешествіе. Я видѣлъ, что около меня безгранично преданный другъ, которому довольно одного слова, чтобы онъ уничтожился и весь вошелъ въ вашу душу.