Луна шла на ущербъ, и только отблескъ моря позволялъ мнѣ разглядѣть ея лицо. Оно было возбуждено, но движенія казались спокойными.
— Онъ долженъ ѣхать! выговорила она однимъ духомъ, точно продолжая какой-то споръ.
Я понялъ, кто этотъ «онъ».
— Но онъ такъ не уѣдетъ… Онъ захочетъ узнать все и говорить съ графомъ, а я не допущу этого. Я не приму отъ него никакой жертвы… Заклинаю васъ: все, что вы услышите — умретъ въ васъ. Да?
— А когда же я вамъ измѣнялъ? спросплъ я.
— Вѣрю, вѣрю… Николай Иванычъ, мое положеніе требуетъ… рѣшительнаго шага. Докторъ сказалъ мнѣ сегодня…
Она произносила эти отрывочныя фразы съ тревогой, сразу напомнившей мнѣ сцену въ тратторіи. Но не за себя она такъ волновалась.
— Какъ же быть, графиня? Приказывайте.
Мои слова, сказанныя суховато, вывели ее изъ крайняго возбужденія. Она перевела духъ и выговорили медленнѣе и тверже:
— Не приказывать вамъ пришлая, спросить васъ… вы имѣете полное право сказать: я васъ больше не знаю, графиня, ничего вы не заслуживаете, кромѣ…
— Къ чему все это? перебилъ я. Мнѣ сдѣлалось слишкомъ больно отъ такого предисловія.
— Какъ хотите, такъ и отвѣтите, продолжала она. Я не о себѣ… Обманывать графа я не буду: это было бы черезчуръ дерзко. Но ребенокъ не долженъ родиться ничьимъ. Ему надо имя, ему надо пользоваться всѣмъ, чѣмъ моя дѣти пользуются… Или я умру вмѣстѣ съ нимъ, или это такъ будетъ!
Она выпрямилась, ея бледное лицо все судорожно вздрогнуло. Звуки голоса были прежніе: говорила мраморная женщина голубой комнаты.
— Живите, живите, шепталъ я, беря ее за трепетную руку; все что только я въ силахъ…
— Васъ графъ уважаетъ, онъ васъ и любитъ больше всѣхъ, кромѣ меня и дѣтей. Отъ васъ онъ все выслушаетъ. Говорите съ нимъ, вспомните, что вы добрый, добрый, безконечно добрый. Я не подсказываю вамъ ничего, вы сами вольны въ каждомъ вашемъ словѣ… Но спасите ни въ чемъ неповиннаго ребенка, спасите!..
Не взвидѣлся я, какъ она опустилась на колѣна, и глухія рыданія вырвались изъ ея груди… Она — предо мной — колѣнопреклоненная!.. Я бросился поднимать ее, повторяя, ужь не помню что, усаживалъ, готовъ былъ превратиться въ червя ползущаго, только бы она успокоилась.
Больше она меня ни о чемъ не просила; но я точно въ глазахъ ея прочелъ все, что мнѣ нужно было прочесть. Ни у какой другой женщины не хватило бы духа предложить мнѣ «спасти» ея ребенка. И въ этомъ я увидалъ, за кого она меня считаетъ. Я не зналъ, какъ благодарить ее, какъ ей выразить мою радость, какъ похвалить ее за ясновидѣніе: такое-то бремя я и мечталъ взять на себя. Но сказать ей что-нибудь, хотя бы только похожее на это — я не былъ въ состояніи, да она и не требовала.
— Онъ уѣзжаетъ черезъ два дня, не позднѣе. Вамъ онъ будетъ изливаться — я знаю. Вы дали мнѣ слово — и я спокойна… А потомъ все въ нашихъ рукахъ, Николай Иванычъ — и я чувствую…
Она не договорила, и держа меня обѣими руками, смотрѣла такъ глубоко-добро и умиленно… Потомъ она опустила низко глаза и прошептала съ выраженіемъ, на какое способны только натуры, одинаково сильный въ добрѣ и злѣ:
— Простите, я разбила вашу жизнь, я загрязнила вашъ идеалъ… мнѣ нѣтъ оправданія. Для васъ я не существую больше вотъ моя казнь…
Слушая ее, я точно прислушивался къ голосу, выходящему изъ могилы, укрывшей чьи-то драгоцѣнные для меня останки… И вдругъ кроткій свѣтлый обликъ Наташи сталъ предо мною, въ минуту, когда я былъ поглощенъ ея матерью.
Точно отвѣчая на этотъ образъ, графиня проговорила:
— Если графъ потребуетъ дѣтей… я подчиняюсь его волѣ… Я не стою ихъ. Мнѣ невыносимо присутствіе дочери… Она на вашихъ рукахъ. А мальчика ничто не исправитъ…
— Какой же конецъ, чуть слышно вымолвилъ я.
— Не спрашивайте меня, ради Создателя, не спрашивайте! вскричала она и почти гнѣвно рванулась отъ меня. Хуже того, какъ мнѣ теперь — не будетъ…
Она почти побѣжала отъ меня, но вернулась тотчасъ же, и еще разъ пожавъ мнѣ руку, сказала:
— Мы говоримъ объ этомъ въ послѣдній разъ, Николай Иванычъ… Вы не обязаны отдавать мнѣ отчета ни въ чемъ. Я сама все увижу… говоритъ два раза о томъ же — право лучше броситься въ море! Вы уѣдете отсюда послѣ разговора съ графомъ: вотъ моя послѣдняя просьба.
Молча прошли мы по набережной, еще не опустѣвшей отъ гуляющихъ паръ. Изъ саду несся гулъ хоровъ какой-то оффенбахіады. Вдали мелькали огни у Панкальди. Въ сосновой аллейкѣ мы разстались. Физически разбитый, опустился я на скамью; а на душѣ у меня сдѣлалось такъ свѣтло, какъ у всякаго, кто томительно ждалъ — и наконецъ дождался.
XXX.
Словно морской смерчъ, налетѣлъ на меня Леонидъ Петровичъ. Я думалъ даже уѣхать на два дня въ городъ, чтобы не попадаться ему: такимъ путемъ я всего вѣрнѣе выполнилъ бы слово, данное графинѣ; но только-что утромъ отправился я купаться въ дешевенькія купальни «Aurora», противъ нашего отеля, какъ на дорогѣ черезъ пустырь, отдѣляющій купальни отъ бульвара Рѣзвый сталъ предо мною во весь ростъ.
Ретироваться было поздно. Стоило мнѣ бросить взглядъ на его лицо, чтобы убѣдиться, въ какой онъ душевной тревогѣ.
— Вы идете купаться? спросилъ онъ меня почти сурово; извините, что останавливаю; но если вамъ все равно выкупаться двадцатью минутами позже — подарите ихъ мнѣ: я долженъ съ вами говорить.
Онъ такъ сказалъ «долженъ», какъ врядъ-ли выговаривалъ самыя страстныя предложенія.
Надо было повиноваться. Рѣзвый увлекъ мепя вдоль пустыря, по набережной. Мы сѣли на два камня.
— Графиня, началъ онъ, требуетъ отъ меня невозможнаго.
— Чего же? безстрастно выговорилъ я.
— Она требуетъ, чтобы я сейчасъ же ѣхалъ.
— А вамъ это такъ трудно?
— Очень легко и правдоподобно; мнѣ и нужно даже вернуться къ концу августа; но я этого не могу сдѣлать!
Я молчалъ, какъ-бы ожидая поясненій.
— Вы любили же, Николай Иванычъ, продолжалъ Рѣзвый, вы поймете меня. У женщинъ — другая мораль. Хоть и печально, а надо съ этимъ согласиться… Онѣ не признаютъ совсѣмъ долга, великодушныхъ поступковъ, жертвы отъ человѣка… который имъ близокъ. Да и жертвы тутъ никакой нѣтъ! Всякій долженъ отвѣчать за себя: вотъ мой девизъ, и я не затѣмъ готовлюсь быть публичнымъ дѣятелемъ, чтобы начинать съ обмана и малодушія!..
Я бы его расцѣловалъ, такъ онъ это хорошо выговорилъ.
— Она хочетъ утаить отъ меня главное… Напрасно. Вчера я былъ въ городѣ и видѣлъ, какъ она ѣздила къ доктору… Да и раньше я уже подозрѣвалъ… Зачѣмъ же она меня гонитъ, зачѣмъ заставляетъ играть презрѣнную роль, когда ея тайна — моя тайна? Я долженъ дать за нее отвѣтъ и я дамъ…
— Леонидъ Петровичъ, остановилъ тутъ я его, на что же идете вы? Вѣдь мало вашего долга, вашего достоинства, нужно и о той подумать, кого вы любите…
— А какъ же иначе докажу я свою любовь? Вѣдь не нынче, такъ завтра — все откроется… Что же тогда дѣлать: лгать, проводить графа?.. Но это фактически не возможно… вы понимаете: фак-ти-чес-ки!..
— Положимъ…
— Кто же будетъ отвѣчать? — Одна она; а кандидата правъ Рѣзваго — ищи-свищи!.. Нѣтъ!.. Этого не будетъ… Называйте меня идіотомъ… чѣмъ вамъ угодно, но наше поколѣніе, повторяю я вамъ, не такъ себя готовило къ жизни.
Онъ, становился и, перемѣнивъ позу, сталъ говорить сдержаннѣе и жестами человѣка разсуждающаго.
— Вникните въ то, что случится: тайна откроется. Кромѣ ея — никого на лицо не будетъ привлечено… И это уже гнусно само по себѣ, но этого еще мало: а чей же ребенокъ? Кто его признаетъ, кто ему дастъ права?..
— Да вѣдь и вы ему не дадите ихъ… вспомните, что мы не французы, а русскіе, возразилъ я.
— Знаю и прекрасно все помню. Ну, пускай графъ не признаетъ его; у него будетъ отецъ, онъ долженъ его знать съ младенческихъ лѣтъ… Не бѣда, что его не станутъ величать графскимъ титуломъ. Человѣкомъ его сдѣлаетъ отецъ… Да и это еще не все: каковъ бы ни былъ графъ, онъ не маріонетка же. Вызоветъ онъ меня — кто-нибудь изъ насъ останется на мѣстѣ; не вызоветъ — онъ обойдется съ женой своей иначе, коль скоро между ними станетъ человѣкъ, сознающій свой долгъ, не уступающій никому своихъ… коли на то пошло! — естественныхъ правъ. Выйдетъ что-нибудь серьезное, горячее, честное… Все остальное — грязь, и какая: трусливая, позорная грязь!..
