— Завтра графъ пріѣзжаетъ? спросилъ я.

Она сразу мнѣ не отвѣтила, только сдѣлала какое-то движеніе:

— Да, завтра, выговорила она небрежно.

— Онъ вѣроятно съ утреннимъ поѣздомъ…

— Должно быть; да онъ еще разъ пришлетъ телеграмму, будьте покойны.

— Вы еще не знаете, какъ вы съ нимъ обойдетесь?

Этотъ вопросъ стоилъ мнѣ порядочнаго усилія.

Отвѣтъ послѣдовалъ не тотчасъ.

— Я не въ состояніи держаться никакой программы.

— Тогда лучше сразу покончить.

— Какъ покончить? рѣзко окликнула она.

— Сказать все мужу… Вы говорили, что способны даже на преступленіе… этого не понадобится, — графъ не такой человѣкъ… Онъ слишкомъ васъ любитъ.

Глаза графини сверкнули, точно два свѣтляка.

— Къ чему вы это говорите? возразила она взволнованнымъ и почти злобнымъ голосомъ.

— Я говорю это въ интересахъ вашего чувства, вашей страсти…

— Скажите пожалуйста!

— Да, вашего чувства, повторилъ я съ удареніемъ, и мой тонъ показалъ графинѣ, что я отступать не намѣренъ.

— Объясните, сдѣлайте милость.

Вы сами должны чувствовать это. Зачѣмъ-же вы станете грязнить вашу первую любовь, когда вы можете честно распорядиться съ ней… Характера у васъ достанетъ; за это поручусь.

— Ха-ха-ха, разразилась графиня, вотъ каковы всѣ люди съ принципами!.. Когда они были на сценѣ, я могла преспокойно, больше десяти лѣтъ, держать около себя мужа, а теперь совсѣмъ другое: я должна со скандаломъ бросить мужа, публично объявлять всѣмъ, что я ему измѣнила… Прекрасно, прекрасно.

Я слушалъ и мнѣ не вѣрилось, что это говоритъ она, графиня Кудласова.

— Я тутъ нипричемъ, перебилъ я ее, и не за свою особу хлопочу. Я, быть можетъ, и глупо поступаю, что вмѣшиваюсь, но что прикажете: я предпочитаю глупость равнодушію и эгоизму. Когда вамъ угодно было наградить меня… за мою добродѣтель, вы и поступать могли не такъ, какъ теперь. Но я и тогда, и одиннадцать лѣтъ тому назадъ, называлъ ложь — ложью и помирился съ нею потому только, что вы прибрали меня къ рукамъ, а потомъ ужъ поздно было открывать графу глаза. Ваше тогдашнее поведеніе я теперь вполнѣ понимаю. Изъ-за чего вамъ было жертвовать всѣмъ мнѣ, когда вы меня не любили страстью, когда вы меня только награждали, исполняли долгъ, какъ вы выразились намедни. Но теперь…

— Что-же теперь? чуть слышно выговорила она.

— Теперь вы живете первой страстью, для васъ она все… вѣдь вы сами мнѣ это объявили. Теперь ложь — просто ложь, вы въ ней задохнетесь, вы убьете и свое, и его чувство… Никто вамъ не говорить о скандалѣ. Скандала не нужно. Я его-то и боюсь. Я его-то и хочу отвратить.

— Вамъ-то чего-же бояться?

— Я ничего въ жизни своей не боялся, графиня, будьте въ томъ увѣрены, но я умоляю васъ вспомнить, что завтра объ эту пору здѣсь будетъ дочь ваша, а этой дочери семнадцать лѣтъ. Вы думаете, она не пойметъ всего… не черезъ мѣсяцъ, такъ черезъ два, не черезъ два мѣсяца, такъ черезъ полгода. Лучше же вамъ не знать ея совсѣмъ, чѣмъ съ каждымъ днемъ падать въ ея глазахъ…

— Почему же она не была помѣхой нашимъ отношеніямъ?

Графиня прибавила къ этому вопросу какое-то небывалое, злостное хихиканье.

— Потому, отвѣтилъ я съ невольнымъ раздраженіемъ, что вы умѣли себя сдерживать, часто больше моего, а теперь вы себѣ не принадлежите; потому что тогда вы не любили, а теперь вы любите; потому что Наташа была ребенокъ, а теперь она — женщина.

— Дочерью вы меня не напугаете!..

— Ваше равнодушіе къ ней не оправданіе. Такъ откажитесь отъ всякихъ правъ на нее; это будетъ по крайней мѣрѣ, послѣдовательно!

— Оставьте меня! крикнула графиня и поднялась со скамьи; я вамъ разъ высказалась, больше передъ вами не лгу, чего же вамъ еще отъ меня надобно!..

— Ау! мама! ау! визгливо раздался голосъ Коли.

— Графиня, вы здѣсь? доносился голосъ Рѣзваго.

— Здѣсь, здѣсь! откликнулась графиня и выбѣжала на дорожку, Я вышелъ за нею. Подошли «пріятели» (я такъ ихъ началъ звать), и одинъ изъ нихъ, кажется Рѣзвый, поднесъ графинѣ букетъ…

— Сами нарвали, говорилъ онъ запыхавшись, пробрались въ темныя трущобы…

— И къ Doney, разумѣется, заводили Колю? спросила весело графиня.

— Нѣтъ, мама.

— Лгать дурно, мой дружокъ.

«Лгать дурно» повторилъ я про себя и чуть не расхохотался.

— Онъ правду говоритъ, вмѣшался Рѣзвый, мы не заходили въ кафе, клянусь вамъ, графиня!

— Беже мой, какъ торжественно, Леонидъ Петрович; идемте домой; а то здѣеь на насъ пожалуй нападутъ какіе-нибудь birbanti.

— Съ такимъ-то эскортомъ, подхватилъ Рѣзвый ие предложилъ руку графинѣ. Коля не захотѣлъ идти рядомъ со мною и побѣжалъ впередъ.

О чемъ бесѣдовала пара, я рѣшительно не слыхалъ. Мнѣ сдѣлалось какъ-то «все равно». Чувство жалости не забралось въ меня такъ, какъ два дня назадъ. Я еще не могъ жалѣтъ постоянно ту женщину, которую привыкъ считать полновластной госпожой всѣхъ своихъ словъ, думъ, желаній и дѣйствій. Только чистый и кроткій образъ Наташи всплывалъ все свѣтлѣе и свѣтлѣе, поднимаясь изъ омута, на днѣ котораго я очутился въ городѣ Флоренціи…

Я такъ задумался, что меня точно разбудилъ голосъ Рѣзваго у самой рѣшетки Villino Ruffi.

— Николай Иванычъ, графиня васъ проситъ откушать чаю.

Онъ стоялъ по ту сторону рѣшетки, а графиня уже подходила къ крыльцу.

— Выпью чашечку, выговорилъ я, улыбаясь добрѣйшему Леониду Петровичу.

Онъ мнѣ представился какимъ-то имянинникомъ. Для него дымъ идетъ коромысломъ, но онъ ни въ чемъ не виноватъ, и даже не знаетъ, чего стоитъ торжество, подносимое ему.

Рѣзвый поддерживалъ меня подъ руку, когда мы поднимались по лѣстницѣ, и ввелъ въ салонъ, освѣщенный лампой изъ античной бронзы. Я присѣлъ на круглый диванъ съ вазой посрединѣ, а онъ сталъ поправлять себѣ волосы передъ зеркаломъ.

— Вы обратили вниманіе на эту комнату? спросилъ онъ меня, обернувшись въ мою сторону.

— А что?

— Очень оригинально отдѣлана, въ эртрусскомъ вкусѣ: взгляните-ка на плафонъ и полъ.

Я въ первый разъ замѣтилъ, что плафонъ раздѣленъ поперочнымя балками на три части, что каждое отдѣленіе расписано черными фигурами по красно-желтому фону, а полъ весь изъ деревянной мозаики, и что вся мебель въ салонѣ—bouton d’or. При лампѣ, съ зеленью въ углахъ, комната имѣла въ себѣ что-то горячее и страстное. Мнѣ-вспомнилась зимняя голубая комната на Садовой… Предо мной въ эту минуту стоялъ герой желтаго салона. Онъ былъ, надо правду сказать, куда попригляднѣй того долговязаго управителя, который сразу качалъ говорить чуть не грубости аристократяѣ въ красной кацавейкѣ.

Грумъ и Марія завозились около чайнаго стола. Марія и при «господахъ», какъ у насъ говорятъ, не теряла своей неугомонности. Она раза три подмигнула Рѣзвому и, не обращая на меня вниманія (должно быть за запонки), начала шептаться съ нимъ.

Я не желалъ любопытствовать и удалился на балконъ; но и туда пронзительный шепотъ Маріи черезчуръ явственно долеталъ.

— II signor conte, рѣзала она воздухъ… la giu!

«То-есть, внизу» перевелъ я себѣ.

Что сказалъ ей Рѣзвый — нельзя было разслышать. Онъ по-итальянски изъяснялся больше существительными. Вотъ раздался ихъ общій смѣхъ: стало быть, они другъ друга поняли.

Коля пробѣжалъ по гостиной, выглянулъ на балконъ, и сейчасъ же ретировался, разглядѣвъ меня въ углу.

— Domani? спросила Марія и зашумѣла чашками.

Опять они разсмѣялись; Леонидъ Петровичъ вторилъ ей съ особымъ добродушіемъ, и мнѣ съ балкона видно было, какъ она передъ нимъ извивается. Руки ходили, точно вѣтряная мельница, станъ перегибался, точно лоза какая въ осенній сиверокъ.

Картина выходила забавная. Возмущаться было бы слишкомъ «по книжкѣ», какъ когда-то говаривала графиня Варвара Борисовна. Вѣдь надо же было Леониду Петровичу хоть разъ въ жизни отпраздновать свои именины! А развѣ онъ виноватъ, что для другихъ это — поминки?

Вотъ вошла графиня. Ея фигура въ очень легкомъ платьѣ и съ полуоткрытой грудью точно озарила всю эту огненную комнату. Всякій художникъ вскричалъ бы: «матрона!»