Я раскрылъ широко глаза.

— Что-жь вы на меня такъ смотрите? съ улыбкой окликнула она.

— Не знаю, что вамъ сказать, отозвался я съ гадкой усмѣшечкой; это такъ заманчиво, графиня, и такъ смѣло…

Я запнулся.

— Полноте, продолжала она, что это вы все какъ-то увертываетесь, Николай Иванычъ. Четыре недѣли вы прожили у насъ, и до сихъ поръ не хотите стать со мною на равную ногу. Это право… обидно… за eacsl

Графиня какъ будто покраснѣла; но краска не выступила на щекахъ; потому я узналъ, что она краснѣть не умѣетъ.

— Помилуйте, графиня, началъ-было я…

Но она, не слушала меня, встала, прошлась по комнатѣ и, ни къ кому не обращаясь, говорила:

— Для умнаго человѣка съ характеромъ все равно какая внѣшность у женщины: графиня она, или простая мужичка. Если то, что она говоритъ и предлагаетъ — хорошо, надо брать безъ всякихъ заднихъ мыслей; иначе это мелкое самолюбіе: какъ смѣетъ, дескать, русская барыня раздѣлять наши идеалы!

Все это было выговорено не гнѣвно, даже не запальчиво, но сильно, не то съ грустью, не то съ упрекомъ. Голосъ остался тотъ же, и ни одинъ нервъ въ лицѣ не дрогнулъ.

Я былъ просто уничтоженъ. Тутъ ужь не было никакихъ чувственныхъ раздраженій. Разговоръ происходилъ не вечеромъ, а въ полдень, каминъ не топился, цвѣты не выглядывали изъ темнаго угла, не блистали предо мною благоухающія плечи… Предо мной вскрылась внезапно могучая женская натура, которую я оскорбилъ своимъ мѣщанскимъ умничаньемъ и упорствомъ, своей лакейской недовѣрчивостью. Такъ я показался самъ себя гадокъ и пошлъ въ эту минуту, что подбѣжалъ къ графинѣ, схватилъ ее за руки, нѣсколько разъ поцѣловалъ, какъ школьникъ, какъ преступникъ, какъ рабъ…

— Не гнѣвайтесь, шептали мои уже поблѣднѣвшія губы… Простите…

Не могу припомнить, какія были первыя слова, сказанный въ отвѣтъ графиней; только черезъ нѣсколько секундъ мы ужь очутились съ ней рядомъ на диванѣ, и моя рука продолжала держать ея руку.

Лицо ея, все такое же бѣлое и свѣтлое, глядѣло на меня съ довѣріемъ и ласкою. Глаза говорили, что нечего мнѣ просить прощенья, что меня понимаютъ лучше, чѣмъ я самъ себя разумѣю.

— О себѣ я вамъ ничего не скажу, вымолвила мнѣ она тихо и вдумываясь, точно въ каждое слово. Обо мнѣ рѣчь впереди. Мы вѣдь съ вами увидимся лѣтомъ.

— Приказывайте, приказывайте, повторилъ я, хоть сейчасъ же…

— Нѣтъ, перебила она меня, угадывая мою мысль, поживите на хуторѣ еще съ полголода, приготовьтесь хорошенько, изучите рѣшительно все, что вамъ нужно для успѣха великаго дѣла. Я — вашъ союзникъ. Только уговоръ лучше денегъ, — впередъ выставляться я не хочу.

Она встала, и аудіенція кончилась. Я вышелъ преисполненный радостью, упреками себѣ, вѣрой въ будущее, увлеченный въ самомъ заманчивомъ и опасномъ смыслѣ слова. Желая сохранить во всей свѣжести впечатлѣніе этой короткой бесѣды, чудной по неожиданности и содержанію своему, я чуть не тайкомъ скрылся изъ Москвы.

Вечеромъ я на-скоро простился съ графомъ, сказалъ ему, что хочу добраться на вторую ночевку до хутора, и выѣхалъ еще до-свѣта, въ пять часовъ утра. Я бы долженъ былъ сходить проститься съ графиней, но я этого не сдѣлалъ, собираясь тайно объясниться съ ней при свиданіи, а можетъ быть и написать ей объ этомъ. На мысли объ ней я заснулъ въ кибиткѣ, отъѣхавъ уже станцій пять отъ Бѣлокаменной. О графѣ я ни разу и не вспомнилъ. Никакого опредѣленнаго чувства не вызвала во мнѣ его личность за все мое житье на Садовой.

Хуторъ вдругъ сталъ для меня ссылочнымъ казематомъ. Въ первый же день, нанюхавшись угара (моя мордовская экономка угощала имъ черезъ день) и лежа со страшной головной болью, я дико осматривалъ бревенчатые углы моей избенки. Дѣло, то самое дѣло, на которое снарядила меня она, было тутъ, подъ бокомъ; но мнѣ точно не хотѣлось готовиться одному безъ нея. Да и къ чему я могъ приготовиться? Мужицкую нужду я зналъ, зналъ хозяйство крестьянина, зналъ, что для него воля, безъ земельныхъ угодьевъ, все равно что крѣпость. Большему я не научился бы на хуторѣ. Толковать зря, безъ толку съ «православными» — только смущать ихъ, подставлять ихъ, пожалуй, подъ исправничьи палки; изучать помѣщиковъ-сосѣдей въ этомъ же духѣ—рѣшительно не стоило: я видѣлъ на что способенъ майоръ Лессингъ и мягкостелющій Шутилинъ. Въ должностныя лица я не попаду; не придется мнѣ и бороться съ ними. Если я понялъ графиню, она, назначивъ меня «правой рукой» мужа, подчинитъ его моему вліянію. Онъ получитъ, быть можетъ, важное мѣсто по крестьянскому дѣлу. Его голосъ будетъ что-нибудъ да значитъ. И потомъ, у него три тысячи душъ, ихъ онъ можетъ обидѣть или щедро одѣлить; стало, если сдѣлаться его правой рукой, — все поведу я.

Да, я такъ ее понялъ, и теперь остается ждать, когда она скажетъ: — «пожалуйста, начинайте дѣйствовать». Но къ такой роли я былъ достаточно подготовленъ. Неужели она не замѣтила этого? Конечно не замѣтила, и виноватъ я самъ. Вмѣсто того, чтобы споритъ съ ней о литературѣ, я бы долженъ былъ разсказать ей: что я дѣлалъ въ медвѣжьемъ царствѣ, вошелъ ли я какъ слѣдуетъ въ мужицкую сермягу или нѣтъ?

Графское хозяйство опостылѣло мнѣ. Я велъ его какъ чиновникъ, но вовсе не какъ агромонъ. Спеціальныя книжки не привлекали меня, охота не тѣшила, въ разговорахъ съ пріятелями изъ крестьянъ я былъ до крайности сдержанъ — боялся слишкомъ ихъ обрадовать, да и не надѣялся вполнѣ на то, что, кромѣ собственной души, они унесутъ что-нибудъ изъ барскаго добра. Тѣло мое жило на хуторѣ, но воображеніемъ, мыслъю, порывомъ я оставался на Садовой, въ угловой комнатѣ, около той, кто меня такъ побила силой, блескомъ, правдой, обаяніемъ своей личности. Женщина являласъ предо мной ежедневно, и ея мраморный обликъ привлекалъ къ себѣ какъ нѣчто, почти невозможное на Руси, но тѣмъ не менѣе живое, существующее.

Вѣдь я видѣлъ её, эту графиню Кудласову, бившую княгиню Дурову, собственными глазами видѣлъ, ощущалъ её, знаю, какими духами она душится, какъ пьетъ чай, какъ куритъ папиросы; знаю, что у ней сѣрые чулки и туфли съ пунцовыми бантами, красная кацевайка и пуховая лебяжья мантилья. Мало того, я держалъ ее за прекрасные бѣлые пальцы, видѣлъ крупную бирюзу ея кольца, цѣловалъ руку и шепталъ слова прощенья; слышалъ этотъ грудной, вздрагивающій, мягкій и повелительный голосъ. Все это не мечта, не въ романѣ вычитано, а происходило въ Москвѣ, на Садовой, въ собственномъ доыѣ и даже не его, а ея сіятельства, какъ я самъ прочелъ на воротахъ.

Да, но все это было и исчезло. Предо мной же стоитъ Капитонъ Ивановъ и докладываетъ, что двадцать коровъ, десять телокъ и три бычка поставлены на барду «къ господину Шутилину».

Какъ я томился въ моемъ бревенчатомъ острогѣ, какою колоссальной глупостью казалось мнѣ мое бѣгство изъ Москвы! Развѣ я ие могъ оставаться сколько хотѣлъ, хоть до великаго поста? Графъ былъ въ восхищеніи: стоило только слушать чтеніе его записокъ. Но она меня отпустила. Она дала мнѣ прощальную аудіенцію, напутствовала и благословила. А виноватъ все-таки я самъ! Зарекомендуй я себя полнѣе, вѣрнѣе, обстоятельнѣе, она удержала бы меня при графѣ. Изъ этого круга упрековъ и соображеній я не могъ выбраться. Мнѣ тогда ни мало не совѣстно было того рабства, въ какое я вдругъ, по доброй волѣ, окунулся. Точно будто моей личности совсѣмъ и не существовало, а была только она, и никто ни выше, ни ниже, ни вокругъ, ни около. Такъ сильны были нравственные удары, нанесенные этой женщиной самомнѣнію самоучки-студента, считавшаго себя и отмѣнно умнымъ, и отмѣнно краснымъ, и отмѣнно суровымъ по части аристократовъ.

«Взяла нотой выше» — вотъ что звучало безпрестанно въ ушахъ; а кровь, нервы двадцати-шестилѣтняго медвѣжатника додѣлывали остальное вмѣстѣ съ обаяніемъ такого изящества, такой женской смѣлости, такихъ просвѣтовъ въ мірѣ красоты и неожиданности, о которыхъ и не снилось пѣвчему университетскаго хора, хуторскому управителю «изъ ученыхъ», оберъ-офицерскому сыну, не бравшему въ жизнь свою за руку ни одной благообразной дѣвицы, хоть для того только, чтобы протанцовать съ ней контрадансъ.