«Femme à crime!» промелькнуло, у меня въ головѣ, и тотчасъ же кто-то подсказалъ другую мысль: «на все, стало-быть, способна, только дерзай».

— Это вы, Николай Ивановичъ, окликнулъ меня все тотъ-же слегка дрожащій и какъ-бы утомленный голосъ.

Я подсѣлъ къ столу, не сводя съ нея глазъ. Она въ эту минуту бросила мимоходомъ взглядъ на свой лифъ, и безъ всякаго смущенія, съ какой-то дѣловой небрежностью, поправила кружево (оно называется, кажется у женскаго пола: modestie) и выпрямилась, отчего всѣ очертанія ея пышной груди стали строже и цѣломудреннѣе.

— Вы не озябли? Погрѣйтесь, продолжала она, и подняла руку на конфорку самовара.

Я молчалъ; меня что-то стянуло къ горлу. Быть можетъ, своего рода globus histericus. Я только широко раскрывалъ ноздри и вдыхалъ въ себя воздухъ этой голубой комнаты, гдѣ все было переполнено ею. И жаръ камина, и свѣтъ лампы, и темные углы, откуда выглядывали широкіе листья растеній, и главное, запахъ, тонкій, но проникающій всюду, запахъ фіалки обдавалъ меня, дразнилъ и щекоталъ. Когда она, съ чашкой въ рукахъ, обратилась ко мнѣ всѣмъ своимъ торсомъ, и глаза, кажущіеся вечеромъ совсѣмъ черными, прошлись по мнѣ, я долженъ былъ сдѣлать сознательное и напряженное усиліе надъ собой: зрѣніе у меня заволокло и я близокъ былъ, пожалуй, къ чему-то въ родѣ обморока.

— Вы съ лимономъ? повѣялъ на меня холодкомъ вопросъ графини.

Я, съ чуть замѣтной дрожью въ пальцахъ, принялъ чашку, и долженъ былъ вынуть платокъ и провести имъ по лбу.

— Пожалуй, хоть съ лимономъ, отвѣтилъ я, а въ глазахъ у меня все еще искрилось.

— Неужели вы подъ такимъ впечатлѣніемъ спектакля? спросила она, присаживаясь къ тому углу диванчика, гдѣ я сидѣлъ.

— Нѣтъ, сказалъ я, овладѣвъ уже собою; сегодня я недоволенъ Малымъ театромъ. Ни пьесой, ни игрой.

— А вообще вы, кажется, увлечены нашей сценой?

Она сказала фразу съ улыбочкой. Меня это раззадорило и я горячо заговорилъ о томъ новомъ мірѣ, какой открывался мнѣ съ театральныхъ подмостковъ. Графиня слушала меня внимательно, опустивъ нѣсколько голову, но продолжая тихо улыбатьси. Ни разу она меня не перебила, ни возраженіемъ, ни жестомъ, ни восклицаніемъ.

Когда я закончилъ и залпомъ выпилъ свою остывшую чашку чаю, графиня покачала головой и тихо выговорила:

— Это вамъ такъ кажется на первыхъ порахъ.

— Однако, что-же вы можете возразить, рѣзко замѣтилъ я, противъ глубокой правды этихъ народныхъ драмъ!

— Ахъ, Николай Ивановичъ, какъ вы мудрено выражаетесь… Говорите со мною попроще, я вѣдь женщина, а не студентъ.

Она при этомъ улыбнулась улыбкой снисходительной сестры, говорящей: «ты не кипятись очень-то, вѣдь я не глупѣе тебя».

Я смирился немного и съ любопытствовіъ ждалъ дальнѣйшихъ разсужденій «женщины, а не студента».

— Вы говорите: народная драма… Полноте, какая-же тутъ драма?.. Ну, вотъ эта пьеса, гдѣ Косицкая-то все плачетъ цѣлыхъ два акта, какъ бишь она называется?

— «Не въ свои сани не садись», съ неудовольствіемъ подсказалъ я.

— Да, такъ… что это за женщина, что это за страсть, какая это борьба! Ничего тутъ нѣтъ, кромѣ сантиментальное™ дурнаго тона и жалкаго рабства.

— Какого же-съ? вскричалъ я.

— Будто вы его ие замѣчаете? Ее увозятъ отъ ея «тятеньки» — оиа ѣдетъ; потомъ гонятъ, оиа хнычетъ, возвращается домой, тятенька третируетъ ее, вы знаете какъ… она продолжаетъ хныкать; беретъ ее замужъ тутъ-же какой-то… какъ бишь его зовутъ?

— Ваня Бородкинъ, еще сумрачнѣе подсказалъ я.

— Да, Ваня Бородкинъ; она пдетъ за него въ тотъ-же день… и все хнычетъ; а подъ конецъ объявляетъ всѣмъ намъ, что она сохраніитл… свою невинность! Тошно смотрѣть!

— Но если такова настоящая жизнь? вопросилъ я.

— Не знаю, можетъ быть и точно такая, но зачѣмъ-же это драмой называть? Ужь и въ жизни-то только и видишь, и въ мужчинахъ и въ женщинахъ, трянокъ и хныкалокъ, а тутъ еще героинь намъ изъ нихъ дѣлаютъ.

Я взглянулъ на нее въ эту минуту. Она выпрямилась и смотрѣла куда-то вдаль. Лицо у ней было строгое, почти грозное, такъ что я не захотѣлъ больше возражать.

— Или вотъ еще другая комедія… гдѣ такъ хороша Лаврова-Васильева. Вы ее вндѣлн на той недѣлѣ — «Бѣдная невѣста». Я ужь не говорю, какъ это мѣстами длинно и скучно. Мнѣ она все-таки больше нравится, чѣмъ всѣ эти купеческія кривлянья, но опять к-акия… размазня!

Графиня злостно разсмѣялась и прибавила:

— Вы видите, Николай Ивановичъ, что я съ вами не пускаюсь въ литературный споръ… и позволяю себѣ даже такъ безцеремонно выражаться…

— Сдѣлайте милость, не стѣсняйтесь, глухо вымолвилъ я, каждый воленъ въ своихъ мнѣніяхъ.

— Покорно благодарю, послышался спокойно-насмѣшливый отвѣтъ графини. Исторія этой бѣдной невѣсты навѣрно очень похожа на житейскую правду… какъ вы выражаетесь; но развѣ стоитъ сочувствовать и волноваться изъ-за такихъ пстерическихъ дѣвъ, которыя продаютъ себя для маменекъ, наигравшись въ любовь съ какими-то франтами изъ Замоскворѣчья?.. Или вотъ еще та пьеса, гдѣ тэкъ хорошъ Васильевъ… въ ямщикѣ, изъ мужицкаго быта. Что это такое?! Во всѣхъ четырехъ дѣйствіяхъ онъ пьянъ… до гадости, до отвращенья!

— Это очень честная народная драма! вскричалъ я.

— Вы все народная! Далось вамъ это слово, Николай Ивановичъ, и вы хотите имъ все оправддаь… Въ балаганѣ, для мастеровыхъ, исторія, какъ сынъ съ отцомъ утаили потерянныя деньги и какъ сынъ дошелъ до того, что замахивается топоромъ на отца… въ балаганѣ это очень«.. душеспасительно; но зачѣмъ же насъ-то заставлять смотрѣть на то, какъ прекрасный актеръ до гадости хорошъ и даже ужасенъ въ припадкахъ пьянства?

— Кого-же это насъ? уже грубовато спросилъ я.

— Какъ кого? меня, васъ, каждаго, кто способенъ иначе думать, иначе чувствовать, иначе жить.

— Вамъ, стало-быть, угодно аристократическихъ пьесъ?

— Ахъ, полноте, Николай Ивановичъ, позвольте васъ отъучить отъ словъ аристократъ, аристократка, аристократическій… У насъ, въ Россіи, нѣтъ никакихъ аристократовъ. Есть общество пообррзоовннѣе… состоитъ оно больше изъ помѣщиковъ, изъ благородныхъ, изъ тѣхъ, у кого есть крѣпостные. Такъ до сихъ поръ велось; а вотъ когда ваши друзья изъ медвѣжьяго пансіона очутятся на волѣ… будетъ по другому; но все-таки останется общество получше и общество похуже.

— Я буду тамъ, гдѣ похуже, уже мягче отозвался я.

— Напрасно… Вамъ никто не запрещаетъ попасть туда, гдѣ получше… Вы учились въ университетѣ, передъ вами широкая дорога, вамъ очень не трудно сдѣлаться вполнѣ образованнымъ человѣкомъ, испытать все, чѣмъ красна жизнь, искать самыхъ сильныхъ впечатлѣиій, рѣшаться на самыя высокія дѣла.

Голосъ ея все крѣпчалъ и крѣпчалъ, глаза разшири-лись и движеніемъ руки она точно что отводила отъ себя… Я просто заслушался, и повторялъ про себя: «какъ говоритъ, какъ говоритъ!»

— Когда вы поживете такъ, продолжала она, вы тоже найдете, что куда не занимательно смотрѣть на всѣ эти народный пьесы. Ну, чѣмъ вы мнѣ докажете, что въ жизни людей, которыхъ вы называете аристократами, меньше матеріаловъ для комедіи и драмъ, чѣмъ у купцовъ, мелкихъ приказныхъ и ямщиковъ?

— Тутъ страсти проще и есть борьба съ нуждой. Нѣтъ такой испорченности.

— Извините меня, даже этотъ патріархх… котораго играетъ Садовскій, хоть онъ и сладко говоритъ, но третируетъ свою дочь хуже вещи. А это еще идеалъ! Что же остальные?.. Я вѣдь, Николай Иванычъ, не въ журналахъ вычитала то, что говорю вамъ теперь; я до этого своимъ умомъ дошла — не прогнѣвитесь…

— Что же тутъ дѣлать! перебилъ я, никто же не виноватъ, что въ вашемъ обществѣ нѣтъ писателей, изображающихъ высокія чувства и мысли?!

— Есть, Тургеневъ. Да никого и не обвиняю, но, признаюсь, только одно «Горе отъ ума» и считаю хорошимъ спектаклемъ.

Это заключеніе она произнесла такимъ тономъ, что «довольно-молъ, выпей, если хочешь, еще чашечку чайку, да и убирайся».

Я попросилъ еще чаю; мнѣ не хотѣлось уходить, «не солоно хлѣбавши». Умъ графини, ея языкъ, смѣлость, — все это раздражало меня несказанно, и въ головѣ опять запрыгала французская фраза черномазенькой дѣвицы.