Преодолеть диалектический нигилизм можно при помощи перехода от вопроса «Что это?» к вопросу «Как это работает?», от «есть» (est) к «и» (et). Отсюда важность вопроса «Кто говорит?» при любом вопрошании. Это вопрос одновременно методологический, аксиологический и политический. С точки зрения методологии это вопрос эмпирика и плюралиста, анализирующего взаимодействия акторов в реальном мире. С точки зрения ницшеанской аксиологии по Делёзу, это вопрос о том, какая именно воля говорит – воля к утверждению жизни или к ее отрицанию. С политической точки зрения это вопрос декларации или сокрытия реальных интересов противоборствующих сил. Что за воля проявляет себя в данном вопросе, от чьего имени она говорит и с какими акторами ассоциируется?

На этом основании, объясняет Делёз, можно выстроить новую методологию наук, примером которой является «активная филология» по Ницше. Привычная нам «реактивная филология» строится на том, что смысл конструируется с точки зрения слушающего, тогда как активная, аффирмативная филология будущего будет выстраиваться с точки зрения говорящего. Того, кто утверждает ценности, оценивает и расставляет приоритеты, как в знаменитом примере Ницше с семантической симметрией между «хорошим и плохим», с одной стороны, и «храбрым и трусливым» – с другой. Аристократическая культура, утверждавшая свои ценности, была в первую очередь культурой воинской, для которой было естественно отождествлять добродетель с храбростью (рус. хороший – «хоробрый»), а ее противоположность – с трусостью (рус. плохой – «полох», то есть страх).

Сам критерий оценки и ви́дения мира определяется волей. Воля как синтез определенных сил становится «точкой зрения». Именно на этом построен эпистемологический проект, который Делёз называет «перспективизмом» Ницше. Различные перспективы представляют собой точки зрения различных воль, синтезирующих противоборствующие активные и реактивные силы. Именно они производят свои ценности и определяют «ценность ценностей» и «значения смыслов», что и позволяет Ницше встать «по ту сторону добра и зла», заглянув за кулисы драмы мировой истории. В определенной перспективе, во всех смыслах этого слова, реализуется гибридный принцип сочетания различных акторов и силовой принцип формирования самой перспективы. Из перспективизма Ницще в интерпретации Делёза и новой теории действия, словно из гоголевской Шинели, выходят и амазонский перспективизм Эдуарду Вивейруша де Кастру с его «метафизикой хищничества»[8], и акторно-сетевая теория в ее латурианском изводе.

Точка зрения воли, отрицающей жизнь, берет верх, повсюду мы видим «триумф реактивных сил». Но Ницше, как подчеркивает Делёз, отвергает пессимизм Шопенгауэра. Он постоянно напоминает, что герой «радостен» и даже своей гибелью утверждает жизнь. Но если мы понимаем «вечное возвращение» вместе с Хайдеггером как «вечное возвращение того же самого», то где же повод для оптимизма? Герой будет снова и снова погибать по воле злого рока, а реактивные силы – нигилизм и диалектика – будут снова сильнее сил активных, воли к жизни и эмпирического плюрализма. И здесь Делёз делает свой главный и достаточно неоднозначный ход, предлагая новую интерпретацию вечного возвращения. Главное в этом ницшевском концепте – не просто повторение определенных исторических циклов, а различие, которое возникает на каждом новом этапе. В этом, по мысли Делёза, и заключается одна из прекрасных тайн Ницше: реактивные силы не возвращаются, в то время как активные будут возвращаться снова и снова. Так вечное возвращение становится в интерпретации Делёза основой «этической и избирательной» мысли. Правильный выбор при переоценке ценностей должен быть сделан в пользу активных сил и воли, утверждающей жизнь. Отсюда формулировка нового императива: «Воли́ того, чего ты волишь, так, чтобы при этом ты волил также и его вечного возвращения»[9].

Таким образом, своеобразный космологический аргумент замыкает круг, сводя воедино эпистемологические, аксиологические, онтологические и этические аспекты учения Ницше. Этот круговой танец, своего рода философский ритурнель, превращает делёзовскую интерпретацию в один из самых впечатляющих примеров систематической реконструкции философии Ницше, построенной парадоксальным образом на радикальной критике самого «духа системы». Ницше и философия – самая насыщенная и всеобъемлющая из всех историко-философских книг Делёза. После ее прочтения другие работы могут вызвать определенное разочарование: полная блестящих интуиций, но всё же ученическая работа о Юме, слишком лаконичные и явно полемические исследования о Канте и Бергсоне, непривычно академичная для Делёза диссертация о Спинозе… Но, как уже было сказано, систематичность делёзовской интерпретации Ницше – всего лишь уловка, при этом, однако, крайне полезная для понимания вреда и пользы истории философии для жизни.

Через два года после публикации Ницше и философии Делёз в небольшой статье под названием Он был моим учителем прокомментирует удививший многих современников отказ Сартра от Нобелевской премии. Мыслителям «публичным», или штатным университетским преподавателям, он противопоставляет мыслителей частных, к которым причисляет Сартра. «В каком-то смысле „частные мыслители“ являются антагонистами „штатных преподавателей“. Даже Сорбонна нуждается в анти-Сорбонне, а студенты внимательно слушают своих преподавателей только тогда, когда у них есть другие учителя. В свое время Ницще перестал быть профессором, чтобы стать частным мыслителем»[10]. Впрочем, как видно из приведенного фрагмента, два эти типа не исключают, а скорее дополняют друг друга. Школа мысли и техника, которой учат в Сорбонне, раскрывает свой потенциал, когда ее дополняют «проклятые вопросы» о жизни, задаваемые частными мыслителями, такими как Сартр, а до него Кьеркегор, Ницше и Шестов, имя которого не раз встречается на страницах книг Делёза, когда речь заходит о вопрошании[11]. Ницше и философия обозначает момент, когда историко-философская интерпретация задевает нерв времени, когда «штатный преподаватель» и «частный мыслитель» сливаются воедино, одновременно обучая техникам мысли и отвечая на вызовы жизни. Кажется, к чему-то подобному стремились софисты. Эта книга – по-своему не менее новаторская и вызывающая, чем Анти-Эдип и Тысяча плато. За академической маской в ней скрываются разгадки тайн одного из самых загадочных мыслителей Запада.

Какой же из всех секретов Ницще Делёз считал самым прекрасным? Мы поймем это, наблюдая за «старыми холодными лягушками», лицемерно осуждающими любые проявления воли. За новыми викторианцами, которые навязывают свой аскетический идеал. За новой инквизицией и полицией речи, карающими за мысле- и словопреступления против глобального порядка. Они твердят, что все, проявляющие волю, виновны и находятся в неоплатном долгу. И тогда наступает время вспомнить о том, что «безответственность – самая благородная и самая прекрасная тайна Ницше»[12].

Для публикации в настоящем издании перевод Ницше и философии был заново сверен с оригиналом и подвергнут существенной переработке, как с литературной, так и с терминологической точки зрения. В определенном смысле читатель будет иметь дело с новым вариантом русского текста.

Внесенные стилистические изменения имеют принципиальное значение для понимания эстетических и методологических принципов Делёза. Переводчик, по-видимому, вдохновлялся цитатами из Ницше и намеренно стилизовал язык Делёза под русские переводы, многие из которых были выполнены в начале XX века. Однако лаконичный и утвердительный стиль Делёза гораздо ближе к сухой авангардистской прозе, чем к архаичному наукообразному стилю рубежа XIX и XX веков. Поэтому по мере возможности все архаичные выражения и обороты заменены в новом издании на более современные. Еще более важную роль в этом смысле играет замена многочисленных синтаксических конструкций с глаголом «est» (есть), которые переводились как «есть» и «суть». Помимо умышленного или неумышленного эффекта архаизации, который создают подобные выражения, данный перевод не принимает в расчет дисквалификацию суждений о существовании, которые Делёз предлагал заменить на прагматическое «et» (и). В романских и германских языках, в отличие от славянских, опустить копулы с глаголом «есть» в принципе нельзя, но если бы Делёз имел такую возможность, то опускал бы глагол «есть» практически везде. По этой же причине бóльшая часть причастных оборотов заменена на обычные глагольные выражения с целью избежать столь критикуемой Делезом субстантивации («зеленеющее дерево» куда ближе к платоновскому «дерево есть зеленое», чем к стоическому «дерево зеленеет»).