– Лозерек, ты так любишь целоваться, это что-то ненормальное! Пари держу, что мать давала тебе соску лет до семи!
– Да не то чтобы я это так уж люблю, просто это самый верный способ тебя завести!
Мы глупо смеемся… Я прижимаюсь к нему крепче. Стараюсь не думать о том, как мы выглядим со стороны. Что, если бы Лоик или Фредерика подсматривали за мной в окно? Только Франсуа, мой дорогой Франсуа меня не осудил бы. Но к чему задумываться, как я выгляжу? Я отдыхаю от всего, и ничто меня не смущает; потрескивает огонь в камине, горят на столе свечи – я все чаще зажигаю их вместо электричества по причинам, о которых Гавейн и не догадывается, потом снова любовь в красных отсветах тлеющих головешек, на большой шкуре северного оленя. Да, я позволяю себе все, чего уже не принято делать в нашем возрасте, все, на что я никогда бы не решилась в своем скептически настроенном кругу.
Мне осталось прочесть в университете еще одну лекцию на тему «Скромное место женщины в истории и в искусстве». Гавейн непременно хотел прийти послушать меня; я всеми способами пыталась его отговорить, боясь, что в его присутствии не смогу выдавить из себя ни слова. В конце концов я запретила ему хотя бы садиться в первых рядах, но вот он тут как тут: опирается локтями на колени, чтобы лучше понять услышанное, с видом первого ученика провинциальной школы. Ничего похожего на непринужденные повадки преподавателей или нарочитую небрежность студентов, которые составляют восемьдесят процентов моей аудитории.
Ловлю себя на том, что слежу за своим лексиконом: пронять его, но не шокировать! Пусть идея о несправедливом отношении к женщине падет зерном на целину его устоявшихся представлений, но не надо втягивать его в войну полов. Я знаю все его аргументы, и меня от них заранее тошнит. Ничего не поделаешь, без всякой задней мысли он рассуждает с точки зрения кроманьонца: «Ведь не было же ни одной женщины среди великих художников, композиторов, ученых. Это что-нибудь да значит, разве нет?» И кроманьонец смотрит на вас, будто нанес сокрушительный удар своей дубиной! Теряя мужество перед такой бездной глупости, я предпочитаю держаться с Гавейном подальше от этих проблем. Все, на что я надеюсь, – посеять в нем хоть крупицу сомнения… увы, зная, что мое зерно вряд ли даст ростки.
Я встречаю его на выходе; он крайне взволнован – нет, не идеями, они прошли мимо его сознания, облеченные в малопонятные слова и незнакомые термины, а аплодисментами, звучавшими несколько раз на протяжении моей лекции, одобрением, написанным на всех лицах, улыбками. Короче говоря, моим успехом. Только тот человек по-настоящему любит вас, которому можно продемонстрировать свое превосходство, не обидев его и не уязвив его самолюбия.
После неизбежного короткого а-ля фуршета в университете мы уходим, отклонив все приглашения. Сегодня мы хотим быть только вдвоем, и я предложила Гавейну поужинать в одном из лучших ресторанов Монреаля.
Когда любишь, все кажется намеком или удивительным совпадением: мы входим под звуки песни Феликса Леклерка – эту старую песню пел давным-давно Гавейн. У певца тот же глубокий, звучный и теплый голос – любые слова волнуют в таком исполнении.
– Я опять не устою перед твоими чарами, как тогда, на свадьбе твоей сестры, помнишь?
Гавейн довольно улыбается. Его голос – единственное, чем он всегда рад щегольнуть. Воздух в зале густой от дивных ароматов: пахнет жареным омаром, эстрагоном, грибами, чуть-чуть чесноком, парами горящего коньяка и все сливается в характерный запах дорогих ресторанов с хорошей кухней. О таком мечтаешь в своей кухоньке одинокими зимними вечерами над тарелкой остывшей лапши: хочется смаковать жаворонков, сидя напротив дорогого тебе человека, зная, что в этот же вечер будешь заниматься с ним любовью, еще сохранив вкус малины на губах…
Когда мы просматриваем меню, уже глотая слюнки, я вдруг думаю о Мари-Жозе: как это несправедливо, что ей ни разу в жизни не довелось отведать икры на поджаренном хлебе, потягивая густой, пахнущий травами аперитив под не поддающимся описанию взглядом влюбленного мужчины. Мари-Жозе – она никогда ни для кого не была секс-бомбой. Не была и для этого человека, который принадлежит ей, но горит этим пламенем только для меня – для той, что не нашла ему места в своей жизни. Интересно, удосужилась ли она хоть раз за все годы их брака заметить, что он красив? Или смирилась со своим положением жены-прислужницы, из тех – имя им легион! – что моют своему благоверному ноги, которые понесут его к другой, не жалеют лечебных шампуней на его гриву, которую он будет рассыпать на чужих подушках, жарят для него фунтовые бифштексы, чтобы у него хватило пыла пять раз подряд ублажить любовницу…
А ее он когда-нибудь ублажал пять раз за ночь? Что я могу об этом знать? Супружеские спальни хранят больше тайн, чем может представить наша ревнивая фантазия.
Лозерека я ни о чем таком не спрашиваю. Мы вообще избегаем упоминать Мари-Жозе без необходимости, и он счел бы дурным тоном признаться мне в том, что она еще немало значит для него. Когда мы вместе, мы стараемся забыть все, чем живем, и становимся как будто другими людьми, имеющими мало общего с теми, кого привыкли видеть наши близкие.
Мне, например, было бы неловко, если бы Франсуа познакомился с моими квебекскими друзьями: они ведь знают не меня, а женщину, по-девчоночьи влюбленную в Гавейна, женщину, которая держится при всех за его руку, хохочет над его довольно плоскими шутками, заливается смехом просто оттого, что ей радостно жить и быть другой, непохожей на саму себя. Даже сплю я рядом с ним по-другому.
С возрастом начинаешь все глубже прятать свои прежние лица под личностью, которую считаешь истинной. Но все они в тебе живы и ждут только кивка, только подходящего случая, чтобы явиться на свет, все такие же вызывающе юные.
В Монреале мы живем почти по-семейному: я наконец смогла познакомить Гавейна с моими друзьями. Он вполне уместен здесь, среди людей, не утративших связи с природой, таких же, как он сам, изъясняющихся языком, который он понимает инстинктивно, пусть даже они порой употребляют иные словечки вместо привычных ему. Когда все вокруг говорят с еще более заметным, чем у него, акцентом, он чувствует себя в своей тарелке. Мы больше не любовники, вынужденные скрывать свою связь, мы – такая же парочка, как другие, ходим в театры и на концерты, приглашаем друзей на ужин. Он до того вошел в роль мужа, что в кино, куда мы пошли вместе впервые в жизни, закатил мне настоящую семейную сцену!
Случай самый банальный: едва погас свет, как рука моего соседа справа – по другую сторону от него сидит супруга с пересыпанными сединой волосами – начинает движение по моему боку к бедру и ниже. Я не сразу понимаю, что меня щупают, но рука так настойчива, что сомнений не остается. Решительно закидываю правую ногу на левую.
Через пять минут – супруга ничего не заметила – сосед, поерзав, подбирается ближе и продолжает свое дело. Я сжимаюсь в комочек на оставшемся свободном пространстве, мечтая, как всегда в подобных случаях, сказать нахалу пару незабываемых слов… но этих слов я никогда не находила. Убеждаю себя, что молчу единственно ради того, чтобы пощадить его слепую курицу, и, только когда чувствую, что ужалась до предела, набираюсь духу и перехожу к решительным действиям. Хватаю с пола свою сумку и с размаху обрушиваю ее между нашими креслами прямо на руку соседа, которую тот поспешно убирает. Больше он не возобновляет своих попыток. Гавейн тоже ничего не видел: глаза его прикованы к экрану, в кино он прилежен, как и везде.
Когда исчезает с экрана потрепанный Вуди Аллен и зажигается свет, сосед быстро поднимается и торопливо подталкивает свою супругу к выходу. Я украдкой наблюдаю за ним – никакой! Бесцветный, без возраста, даже на скота не похож. Шепчу Гавейну на ухо: «Посмотри вон на того типа, когда выйдем, я тебе кое-что расскажу».
Подсознательно я опасалась его реакции, но оказалось, что я его еще недооценила! Краска гнева бросилась ему в лицо, когда я рассказала об этом пустяковом инциденте. Слава Богу, «подонок» уже скрылся из виду, иначе «уж он бы у меня поплясал… я бы ему отбил охоту распускать руки, и плевать мне на билет… Старая скотина… Сукин сын… Kol bouet…» – и прочее, и прочее по-французски и по-бретонски.
