Но Флорида не забывает и того, что она прежде всего парк с увеселениями. Через каждые пять-шесть километров яркий щит у дороги приказывает притормозить, чтобы не пропустить самых ученых в мире тюленей, самых кровожадных тигров, самых индейских индейцев. Или на пути встает испано-американский портал, за которым высится то ацтекский храм, то новенькая готическая крепость, или продают билеты на природу: «Jungle Gardens», «Wild Animals Park», «Alligator Farm».[21] Несовместимые слова спокойно соседствуют на светящихся афишах, хотя при одной мысли о сопоставлении парка и джунглей, крокодилов и фермы, тигров и сада любое разумное существо бежало бы отсюда, позабыв дышать. И в первую очередь тигр.

А ведь прошло всего лишь сто пятьдесят лет с тех пор, как Испания уступила этот огромный болотистый полуостров Соединенным Штатам! Жорж пытается поделиться своим смятением с Гавейном, но фермерский сын Лозерек покорен окружающим великолепием.

Они останавливаются, чтобы посетить скромное жилище м-ра Харкнесса Флаглера, основателя «Стандард ойл компани» – так произнесли бы: «автора "Божественной комедии"». «"Флаглер Музеум" хранится в своем нынешнем виде с 1906 года», – сообщает гид с почтительной ноткой в голосе, как будто речь идет о памятнике глубокой древности. Гостиная целиком перевезена из дворца герцогов в Мантуе, потолок – из Дворца дожей в Венеции, стены – прерафаэлитские, ванные комнаты – помпейские. Мозаика настоящая, роспись подлинная, но душа потерялась по дороге. Все здесь выглядит поддельным и смешным.

– Посмотри на гида, вылитый… – Жорж осекается. Как описать физиономию и голос Дюфило человеку, который никогда не видел его на сцене? И Венеции Гавейн не видел, и Мантуи, и Помпей, как он может чувствовать то же, что и она? Древности, которые, по его мнению, непременно должны быть пыльными и обшарпанными, вдруг предстали новенькими, свергающими позолотой, ни одного отбитого завитка на лепнине, ни одного обломанного пальца у статуй. Он, пожалуй, пересмотрит свою точку зрения: старина тоже бывает потрясная!

И какая же глупость – поехать на экскурсию с Лозереком! Он годен только на то, чтобы заниматься любовью. Надо было держаться вблизи постели.

Они едут дальше. Жорж обнаружила всего два-три заслуживающих внимания музея, но их разделяют десятки миль отвратительных дорог. С Сиднеем все это было бы забавно. Своим сокрушительным остроумием он вычеркнул бы Флориду из списка цивилизованных стран. Гавейн же не замечает ничего особенного: пейзаж и есть пейзаж, а общие мысли не являются его сильной стороной. Он пытается заполнить повисшее молчание и развлечь Жорж.

– Вот, послушай, что расскажу: знаешь, почему, когда пьешь пиво, оно так быстро просится наружу?

Нет, Жорж не знает.

– Да потому, что ему не надо по пути цвет менять! – радостно объясняет он, ожидая ее реакции.

Она не выдавливает из себя даже подобия улыбки, давая ему понять, что подобные шуточки, может быть, и хороши для пьянчужек Нижней Бретани, однако ей совсем, ну ничуточки неинтересны. Но она знает, какой вывод он сделает: что ей не хватает чувства юмора. Сможет ли она когда-нибудь объяснить ему, что юмор не… что юмор – это… Впрочем, бесполезно. Именно люди, лишенные чувства юмора, наиболее обидчивы на этот счет.

– Смотри-ка, вон там, справа, строят новый дом, – замечает он чуть дальше, чтобы переменить тему.

– Никогда не видела, чтобы строили старые дома, – роняет Жорж.

– Точно, – холодно отвечает Гавейн и обиженно умолкает.

К счастью, на выручку им приходит голод. Соблазнившись бесконечной рекламой, предлагающей отведать «Real Fresh Seafood» (подразумевающей, что бывают еще «false fresh seafood»[22]), они останавливаются у «Хижины рыбака» (а может быть, это «Пещера пирата» или «Причал моряка»). Как бы то ни было, последний «real fresh fisherman»[23] изгнан из этих мест давным-давно, а над пещерами высятся двадцатиэтажные дома. За всю поездку они не увидят ни одного рыболовного порта, только «паркинги для яхт», как говорит Гавейн, и ни в одном магазине не найдут рыбы, похожей на рыбу, с головой и хвостом – только бруски бесцветного филе в пластиковых пакетиках, разложенные на прилавках-холодильниках в супермаркетах.

Они обедают устрицами, извлеченными из раковин, безвкусными и жирными, тщательно промытыми от морской воды, и моллюсками, такими мясистыми, что даже жевать их как-то неловко. Потом купаются где-то на бесконечном пляже, который тянется вдоль восточного побережья Флориды на сотни километров и везде одинаково усеян складными креслами, в которых отдыхают старики и старухи в леденцово-ярких одеждах. Потом спешат дальше: Жорж хочет до вечера успеть в знаменитый монастырь, разобранный по камушку в Испании и воссозданный здесь, на клочке земли, уцелевшем среди небоскребов. «St. Bernard's real Monastery»[24] имеет такое же отношение к бенедиктинской обители, как робот к человеку. Вообще, если видишь здесь слово «real» – остерегайся! Камни в самом деле из Испании, но плитка мексиканская, а пол часовни откровенно американского происхождения.

– А монахи здесь есть? – спрашивает Гавейн, когда они бродят под сводами монастыря, непостижимым образом сохранившего чуточку божественного духа.

– Нет, этот монастырь искусственный от подвала до крыши. Он появился здесь только по прихоти миллиардера Рэндольфа Херста. Ты видел фильм «Гражданин Кейн»?

– Нет, даже не слыхал.

– Это картина Орсона Уэллса, как раз про этого Херста, газетного магната, который… Вечером я тебе расскажу.

Жорж вздыхает при мысли о том, сколько придется объяснять. Уж тогда надо начинать с «Мейфлауэра»,[25] вернуться в еще более далекое прошлое, к конкистадорам, упомянуть об истреблении индейцев, и каждый рассказ потянет за собой другой… В общем, целая лекция, да что там – десять лет обучения, близкого знакомства с историей, литературой, географией. Что за пустыня порой – жизнь такого вот Лозерека! Что он может понять о стране, если то, что он видит, ни с чем у него не ассоциируется, разве только с чем-то виденным прежде?

К вечеру настроение у нее хуже некуда. Она злится на себя за то, что злится на него. Да еще из соображений экономии ужинают они на скорую руку в самой скверной забегаловке.

На ночь они заказали номер в мотеле «с видом на море». Чтобы окончательно отвести глаза клиенту, он так и называется: «Си-Вью», а на рекламном проспекте снят в таком хитром ракурсе, что и не заметишь, что фотографировали с торца и на океан смотрят всего два окошка. Окно их комнаты выходит на автостоянку. И к тому же не открывается – заколочено наглухо! А за стеной помещается морозильная установка, которая круглосуточно производит лед и дробит его на кубики. Правда, гул кондиционера, защищающего постояльцев от восхитительного морского воздуха, почти перекрывает урчание льдодробилки, а иногда и то и другое заглушается ревом бульдозера, который каждую ночь чистит и выравнивает пляж.

Две одинаковые кровати разделяет непременный ночной столик. В этой стране не спят вместе и не занимаются по вечерам любовью: в номере отсутствует биде! Надо или бежать в душ до и после… с ума сойти! Или пользоваться умывальником, который не отгорожен даже занавеской, весь на виду… кошмар! Известно ли американцам, что нет ничего безобразнее женщины, когда она подмывается стоя, раздвинув согнутые в коленях ноги? Туалеты же расположены рядом с ванными – так устроены все удобства в Новом Свете, наверно, для того, чтобы купающийся сполна насладился запахами унитаза. Решительно, Жорж ничего не понимает в топографии санузлов этой страны.

– У нас в Бретани и то лучше, – замечает Гавейн. – Там хоть уборная в глубине сада! Верно, америкашки «делают» прямо в пластиковой упаковке – у них же все упаковано, и рыба, и вон стаканчики на умывальнике, гляди!