Первой гувернанткой Альмы была не веснушчатая резкоголосая Джулс, а почтенная госпожа Эстиминда – высокая, чопорная, со смоляными волосами, в которых уже серебрилась седина, и с крепко сжатыми губами. Она была прямая, как жердь, и такая же тощая. Она обладала всеми знаниями, которые приличествуют госпоже из хорошей семьи, и готова была поделиться ими в обмен на вполне умеренную плату, стол и кров.

Жизнь и время не были милосердны к госпоже Эстиминде, и та, в свою очередь, не была склонна к сантиментам. Каждый день она будила воспитанницу на рассвете, поторапливала с умыванием холодной водой, заблаговременно принесённой в тяжёлом скользком кувшине, помогала девочке привести себя в надлежащий вид, позволяла наскоро утолить голод – и усаживала за массивный стол, на котором уже ждали учебники, бумага, чернильница, писчие перья, промокашка… Всё, что нужно, дабы вложить в голову юной госпожи Эшлинг хоть немножечко толка.

Господин Эшлинг, не до конца утративший надежду хоть как-то приспособить дочь к магической науке, набросал план занятий и приложил необходимые, по его мнению, книги и рукописи. Госпожа Эстиминда с прохладным уважением приняла всё вверенное, в минуты досуга пролистала для ознакомления, громко фыркнула – и убрала с глаз долой. Пожалуй, даже язвительный господин Рондо не был об изысканиях господина Эшлинга столь низкого мнения, какого была господа Эстиминда. Разумеется, ей хватало благовоспитанности и благоразумия держать мнение о нанимателе при себе. Однако учить Альму она взялась не по плану господина Эшлинга, а по своему собственному, помогшему ей взрастить уже дюжину воспитанниц.

Увы, шила в мешке не утаишь. Однажды во время редких минут отвлечения от дел магии господин Эшлинг обратил отеческий взор на дочь и с неприятным изумлением осознал, что его опять подвели. Что госпожа Эстиминда не научила – даже не попыталась! – его Альмагию ничему из того, что он наметил.

Что за разговор произошёл у господина Эшлинга с госпожой Эстиминдой, Альма не знала – беседа велась за закрытыми дверями, а самой Альме было велено пока погулять в цветнике и возвратиться через полчаса. Но девочка покинула дом не сразу; голоса обоих собеседников порой взлетали столь высоко, что суть происходящего она сумела для себя уяснить. И поспешила по обыкновению исчезнуть: ей совсем не хотелось вот-вот столкнуться с разгневанным господином Эшлингом, сердитой госпожой Эстиминдой либо ими обоими.

Когда вернувшаяся Альма поднялась к себе, госпожа Эстиминда заканчивала паковать свой дорожный сундук. Её спина была ещё прямее, чем обычно, а губы сжались в тонкую-тонкую линию. Однако едва госпожа Эстиминда перевела взгляд на Альму, её лицо непривычно смягчилось, в нём стала видна не суровость, а горечь.

– Подойди ко мне, – госпожа Эстиминда поманила Альму и принялась обратно разбирать сундук.

Хотя… Нет. Она извлекла оттуда лишь книги – некоторые из тех, по которым учила воспитанниц, и тех, которые читала сама.

– Возьми хотя бы их – это всё, чем я могу тебе помочь, бедное дитя…

Госпожа Эстиминда резко отвернулась, оставив Альму самостоятельно справляться со всепоглощающим недоумением.

Альме не единожды доводилось слышать слова сочувствия – изредка высказываемые в лицо, чаще выдыхаемые за спиной. Особенно в нежном детстве, когда воспоминания о покойной госпоже Эшлинг и жалость к её осиротевшему ребёнку были ещё свежи, не успели потускнеть, покрыться пылью и уйти в тень забвения, оттеснённые более насущными делами. Но с чего было жалеть Альму сейчас – да вдобавок кому, неизменно твёрдой и сухой почти до треска госпоже Эстиминде!

Может, дело было в сегодняшнем разговоре госпожи Эстиминды с господином Эшлингом? Но судя по всему, отец не сердился на Альму, не собирался запирать её в комнате или каким-либо иным образом наказывать. Его отношение к ней оставалось таким же, каким было всегда. Всё было как обычно. Всё было в порядке. Ведь так?

У Альмы отчего-то защипало в носу – будто она поднесла цветок к самому лицу, чтобы ощутить его аромат, и вместе с ароматом вдохнула едкую пыльцу. Или будто ей вдруг стало грустно. Но ей, не считая очевидно скорого отъезда госпожи Эстиминды, было не о чем грустить: она не терпела нужды, не страдала от хворей – напротив, она была дочерью почтенного господина, была обеспеченной всем необходимым юной госпожой.

Не было оснований испытывать грусть. И всё же грусть нахлынула – не ища оснований, не дожидаясь приглашения.

Альма, сама не зная почему, обхватила в объятии жёсткий узкий стан госпожи Эстиминды, с прерывистым вздохом уткнулась лицом в плотную ткань. И спустя секунду почувствовала, как ей на плечи мягко опустились тяжёлые руки.

Строгая гувернантка никогда не позволяла себе нежностей в отношении воспитанниц, чтобы не баловать их, чтобы приучить их держаться с достоинством в любой ситуации. И всё же сейчас, на прощание, госпожа Эстиминда на краткий миг обняла Альму, разделила с ней незваную грусть.

Воспитанницы госпожи Эстиминды происходили из разных семей, Где-то матери больше интересовались светской жизнью, чем собственными детьми, где-то отцы обделяли родительской любовью дочерей в пользу сыновей, где-то Великое Неведомое благословляло родителей пятью дочерями подряд, и те, подрастая, начинали невольно соперничать между собой… Но нигде ещё на памяти госпожи Эстиминды дочерям не доставались в отцы такие самодуры, собиравшиеся загубить всю их будущность, как господин Эшлинг. Он даже гувернантку для дочери пригласил позже, чем было заведено, словно позабыв об этом родительском долге. А затем, вплоть до минувшего утра, не торопился давать гувернантке расчёт, и его дочь вновь и вновь оттачивала навыки чистописания, выразительного чтения вслух, изъяснения на сидрийском[1], рукоделия, игры на фортепьяно и других школярских добродетелей, хотя по возрасту ей пора было переходить к совсем иным наукам. Юная Альмагия Эшлинг входила в пору, ей пришло время обучаться искусству светской беседы, чуткости к моде, ведению дома, упражняться в бальных танцах, готовиться к дебюту. Госпожа Эстиминда пыталась деликатно поднять эту тему в беседах с господином Эшлингом – когда ей изредка удавалось перехватить его за пределами кабинета. И что же? Господин Эшлинг слышать об этом не желал. Он не приглашал учителей, не устраивал танцевальных вечеров, не выезжал, даже с соседскими семьями прервал сношения. Хуже того, собирался набить голову дочери отборнейшей чушью. И навеки оставить Альмагию томиться без подруг, без кавалеров, без возможностей счастливо устроить жизнь – или хотя бы просто освободиться от полубезумных прожектов отца, не видевшего ценности ни в ком и ни в чём, кроме своей несуразной магии.

Трезвомыслящая госпожа Эстиминда не верила в магию. По крайней мере, не верила, что хоть что-то магическое было присуще господину Эшлингу: если все чародеи были подобны ему, то магии воистину лучше было не существовать! Но под занавес нынешней беседы, когда стало кристально ясно, что госпожу Эстиминду сейчас выставят за дверь без каких-либо рекомендаций, она позволила себе удовольствие пригрозить, что расскажет всем, кто только изъявит готовность слушать, о магических изысканиях господина Эшлинга. Она надеялась, что угроза возымеет действие, однако не догадывалась, что эффект окажется столь сокрушительным. Господин Эшлинг, нелепо булькнув, подавился очередным упрёком и перешёл к запретам, до крайности напоминавшим просьбы.

О, разумеется, этот человек хотел славы! Однако с годами его себялюбивая и неоднократно уязвлённая натура стала опасаться очередной подлости со стороны жестокого мира – господин Эшлинг боялся, что результаты его многолетних исследований кто-то дерзнёт похитить, присвоить себе. И тогда господин Эшлинг потеряет всё!.. Даже подумать страшно.

А если среди слушателей госпожи Эстиминды и не сыщется подлеца, способного на похищение, то почти наверняка эта мстительная карга всё переврёт, извратит, представит в наихудшем свете, сделав из господина Эшлинга посмешище. Нет, ничего подобного категорически нельзя было допустить.