Няня не посмела перечить. Оглянувшись при выходе из комнаты, она увидела, что шторы отдёрнуты, комната залита серебряным светом полной луны, а белая фигура безмолвно склоняется над колыбелью.

В этой ситуации не было ничего страшного – мало ли, матери приснился ночной кошмар про её дитя, и она, не помня себя от беспокойства и не вполне отогнав сонный морок, поспешила в детскую, забыв даже накинуть шлафрок. И всё же на душе у няни было неспокойно: так необычно госпожа Эшлинг вела себя, так пронзительно сияла луна, да и малютка Альмагия отчего-то проснулась посреди ночи, хотя всегда была тихим и крепко спящим ребёнком…

Няня не использовала дарованный ей час ни для каких личных нужд – она проникла в соседнюю комнату и села у самой стены, отделявшей комнату от детской, принялась бдительно ловить каждый звук: не призовёт ли её госпожа Эшлинг раньше оговорённого срока, не раздастся ли плач Альмагии?

Но минута утекала за минутой, весь дом был погружён в тёмный покой, и глаза няни потихоньку начали закрываться.

Звон! Далеко внизу, в гостиной на первом этаже, старинные часы пробили час пополуночи. Значит, через полчаса няне следовало вернуться к обеим своим госпожам. Только вот отчего-то ей не хотелось ждать, хотелось войти – ворваться! – в детскую немедля. Но приказ госпожи…

Борясь теперь уже не со сном, а с тревогой, няня подошла к окну взглянуть на сиявший в вышине серебряный шар. И обомлела. Внизу виднелся белый призрак – казалось, летевший над травой, а не бежавший по ней, настолько быстро он передвигался. Она. Госпожа Эшлинг. Обеими руками прижимавшая к груди какой-то свёрток…

Няня бросилась в детскую. Детская – и колыбель – были пусты.

Задохнувшаяся от ужаса няня метнулась к лестнице, скорее, вниз по ступенькам, через холл ко входной двери, во двор, в погоню!..

Няня не успела забить тревогу, не успела и подумать об этом – нельзя было терять ни секунды. Она сама не понимала, что её так испугало: разве не могла мать просто выйти подышать освежающим ночным воздухом, заодно взяв с собой своё дитя, дабы ему лучше спалось?

Нет. Эта – не могла.

Холодный свет луны делал чёрное ещё чернее, а белое – ещё белее. В панике озиравшаяся по сторонам няня разглядела фигуру, которая была уже далеко, но белела посреди ночного поля так, будто сама испускала свет. Хотя и не будь она видна, найти её было бы несложно: госпожа Эшлинг направлялась туда же, куда обычно. К реке.

Няня закричала в попытке дозваться госпожу, подхватила юбки и со всех ног бросилась в погоню.

…Она опоздала. На берегу никого не было. Реку обрамляла тишь. Ни одна ветвь не колыхалась, ни одна тень не шевелилась. Сам воздух замер, будто течение времени остановилось.

Но что это там, в воде, тёмное пятно посреди сияющей лунной дорожки? Небольшое, округлое, похожее на болотную кочку… или человеческую голову. Голову кого-то, кто зашёл столь далеко от берега, что ещё через пару-тройку шагов совсем скроется под водой.

Нечто погрузилось в воду. Лунная дорожка вновь разгладилась, мерцая так умиротворяюще, будто ровным счётом ничего не произошло. Однако вдруг серебряные блёстки оторвались от воды, приподнялись над ней и закружились в воздухе там, где секунду назад была голова (голова ли?), приветственно зазвенели и в вихре-танце сделались похожи на венец…

Няня замерла, ни жива ни мертва от страха. Она уже не знала, что видит, а что ей только чудится. Не знала, что делать. Не знала, как ей теперь возвращаться в «Тёмные Тисы» – да и сумеет ли она вернуться?

Резкий звук разрушил тихую магию ночи. Резкий, земной, человеческий – плач ребёнка.

Няня всполошилась, отыскивая источник плача, столь ей знакомого. И под сенью плакучей ивы, чья завеса спускалась почти до самой воды, обнаружила искомое – вверенную её заботам маленькую госпожу.

Альмагия плакала так, как не плакала ни разу прежде, её личико совсем сморщилось, а пелёнки оказались мокры насквозь. Не по той причине, каковая типична для младенцев, – нет, вся ткань пропиталась водой, будто младенца окунули в реку… или занесли в реку, а затем, по неведомой причине, вынесли обратно на берег и оставили лежать на земле.

Няня сорвала с себя передник и чепец, изо всех сил постаралась приспособить накрахмаленную ткань для вытирания и укутывания ребёнка, подхватила заливавшуюся слезами Альмагию на руки и побежала назад, домой, в «Тёмные Тисы», в безопасность – помчалась так, словно за ней гнались все зримые и незримые призраки этих земель.

Путь от реки казался втрое длиннее, чем путь к оной, – и всё же не успели старинные часы в гостиной пробить без четверти два пополуночи, как обессиленная няня достигла цели. И сразу бросилась к той, оповестить которую ей стоило с самого начала, – к экономке Одан.

Грубо выдернутая из сна экономка сперва подумала было, что на няню напало умопомешательство: столь сбивчивым и бурным был её рассказ, столь громко плакала никак не унимавшаяся Альмагия. Однако мастер остаётся мастером даже в неординарных обстоятельствах. Экономка Одан решительно отобрала у няни Альмагию, взамен вручила свечу и велела освещать им всем путь к покоям госпожи.

Никого более из слуг осмотрительная экономка решила пока не поднимать по тревоге: если в безумном рассказе няни была хоть крупица истины, то… По крайней мере, сперва надо было обсудить всё с господином. И не дать ни тени, ни малейшему намёку на тень пасть на почтенное имя Эшлингов.

Чем ближе маленькая процессия подходила к покоям госпожи Эшлинг, тем медленнее и неувереннее становились шаги няни, она едва не запиналась. И что это за звук? Неужто зубы няни стучали от страха? Экономка строго шикнула на няню, напоминая о долге, и та, ободрённая не столько увещеванием, сколько осознанием, что она в этом страшном коридоре не одна, расправила сжавшиеся плечи и, почти не дрогнув, отворила дверь.

В глаза ударил пронзительный лунный свет: все шторы были не просто отдёрнуты – они были сорваны и бесформенными тёмными грудами валялись на полу. Окна были распахнуты, и налетевший порыв ветра едва не задул свечу, перепугав не только няню, но и обычно невозмутимую экономку; последняя, впрочем, сумела скрыть свой испуг – в отличие от первой, так натерпевшейся за эту безумную ночь, что не удержалась от восклицания.

Второе восклицание сорвалось с губ няни, когда она разглядела постель госпожи Эшлинг – всю измятую, разворошённую, с одеялом, сползшим до пола, и одной из подушек, валявшейся прямо на полу.

Третье восклицание – самое громкое, самое испуганное и на сей раз двойное, ибо даже строгая экономка не сумела удержаться от выражения удивления пополам с ужасом, – раздалось, когда Альмагия, внезапно успокоившаяся у опустевшего ложа матери, что-то загугукала и наконец распахнула до того зажмуренные от плача глаза. Глаза, посветлевшие за одну ночь, неотличимые теперь по цвету от глаз её бедной родительницы, ещё более светлые под холодными лучами луны – или сиявшие вместе в ней нездешним серебром.

К следующему вечеру у маленькой Альмагии была новая няня. Прежняя слегла с жестокой лихорадкой – нервического происхождения, как предположил призванный к Альмагии (ну и к няне заодно) доктор. Во всяком случае, никаких иных поводов для внезапных жара и забытья доктору отыскать не удалось. И хотя переживания (а переживать было из-за чего: все «Тёмные Тисы» облачились в траур, оплакивая безвременную кончину госпожи Эшлинг) редко приводили к столь прискорбным последствиям, какие тут ещё могли быть причины?..

Об истинных причинах знали только три человека: впавшая в болезненное забытьё няня, экономка Одан и господин Эшлинг, которого экономка, вопреки правилам, предписывавшим слугам охранять ночной покой своих господ, разбудила сразу после того, как собственными глазами убедилась в правдивости фантастического рассказа няни – или, по крайней мере, изрядной его части.

Большую часть произошедшего удалось сохранить в тайне. Рассудок бедной госпожи Эшлинг помутился, и она бросилась в реку, оставив безутешных мужа и дочь, – вот и всё, что стало известно окружающим.