— Какой вы ужасный, Лимонов, — сказала профессорша. — И жестокий. Вы тоже когда-нибудь станете старым.

— Не сомневаюсь. Потому я и не хочу преждевременно соприкасаться с чужой старостью. Зачем, если меня ожидает моя собственная, торопиться?..

— Саломея — вовсе не обычная старуха. Она веселая, умная, и ее не жалко, правда, Диана?

— Yes, — подтвердила Диана убежденно и энергично. — Она очень интересная…

— Сколько лет интересной?

— Девяносто один… Или девяносто два… — Профессорша замялась.

— Кошмар. Не пойду. В гости к трупу…

— Она сказала мне по телефону, что ей очень понравилась ваша книга. Она нисколько не шокирована. Неужели вам не хочется посмотреть на женщину 91 года, которую не шокировала ваша грязная книжонка…

— Потише, пожалуйста, с определениями… — Я вылез из автомобиля. Они раскололи меня с помощью лести. Грубой и прямой, но хорошо организованной.

После звонка нам пришлось ждать.

— Она сегодня одна в доме, — шепнула Алла, компаньонка будет отсутствовать несколько дней.

Женщина, вдохновлявшая поэта, сама открыла нам дверь. Высокая и худая, она была одета в серое мужское пальто с поясом и опиралась на узловатую, лакированную палку. Лицо гармонировало с лакированной узловатостью палки. Очки в светлой оправе.

— Здравствуйте, Саломея Ираклиевна!

— Pardon за мой вид, Аллочка. В доме холодно. Марии нет, а я не знаю, как включить отопление. В прошлом году нам сменили систему. Я и старую боялась включать, а уж эта — ново-современная, мне и вовсе недоступна.

— Это Лимонов, Саломея Ираклиевна, автор ужасной книги, которая вам понравилась.

Старуха увидела Диану, лишь сейчас подошедшую от автомобиля.

— А, и Дианочка с вами! — воскликнула она. И повернулась, чтобы идти в глубину дома. — Я не сказала, что книга мне понравилась. Я лишь сказала, что очень его понимаю, вашего Лимонова.

— Спасибо за понимание! — фыркнул я.

Я уже жалел, что сдался и теперь плетусь в женской группе по оказавшемуся неожиданно темным, хотя снаружи сияло октябрьское солнце, дому. Быстрый и резкий, я не любил попадать в медленные группы стариков, женщин и детей.

Мы проследовали через несколько комнат и вошли в самую обширную, очевидно гостинную. Много темной мебели, темного дерева потолочные балки. Запах ухоженного музея. Сквозь несколько широких окон видна была внутренняя, очевидно общая для нескольких домов, ухоженная лужайка, и по ней величаво ступали несколько женщин со смирными пригожими детьми.

— Идите сюда. Здесь светлее. — Старуха привела нас к одному из окон, выходящих на лужайку, и села с некоторыми предосторожностями за стол, спиной к окну. Стакан с желтоватой жидкостью, несколько книг стопкой, среди них я привычно разглядел свою — пачка бумаг толщиной в палец… Очевидно, до нашего прихода старуха помещалась именно здесь.

Я сел за стол, там, где мне указали сесть. Против старой красавицы.

— Вы очень молодой, — сказала старуха. Губы у нее были тонкие и чуть-чуть желтоватые. — Я представляла вас старше. И неприятным типом. А вы вполне симпатичный.

Диана положила руку на мое плечо. Сейчас этот женский кружок начнет меня поощрительно похлопывать по щекам, пощипывать и поворачивать, разглядывать: «Ах вы душка…»

— Не такой уж и молодой, — сказал я. — Тридцать семь. Я лишь моложе выгляжу. Почему-то мне хотелось ей противоречить, и, если бы она сказала: «Какой вы старый!», я бы возмутился: «Я? Старый? Да мне всего тридцать семь лет!»

— Тридцать семь — детский возраст. У вас все еще впереди. Мне — девяносто один! — Сверкнув очками, старуха победоносно поглядела на меня. — Вам до такого возраста слабо дожить!

— Ну, это еще неизвестно. Моя прабабушка дожила до 104 лет, и жила бы дольше, погибла лишь по причине собственного упрямства: желала жить одна, отказываясь переселиться к детям. Плохо стала видеть и однажды свалилась с лестницы, ведущей в погреб. Умерла вследствие повреждений. А моей бабке уже 87 лет, так что лет на девяносто и я могу рассчитывать.

— Вашему поколению таких возрастов не видать, — сказала она пренебрежительно. — Вы все неврастеники, у вас нет стержня, нет философской основы для долгой жизни. — Она отпила из стаканчика желтой жидкости.

— У поколения, может быть, и нет, — обиделся я. — Но вы забываете, с кем говорите. Я сам по себе.

Рембрандтовский луч солнца из-за ее спины узко ложился на мое лицо и дальше иссякал в глубине темной гостиной, случайно затронув по пути два-три лаковых бока мебели. Мне захотелось рукою сдвинуть луч, но пришлось отодвинуться от него вместе с высоким стулом.

— Хотите виски? — спросила старуха. — Возьмите, вон видите, за piano, столик с напитками. Есть ваше «J&B».

Вот именно в этот момент я ее и зауважал. Точнее, несколько мгновений спустя, когда, налив себе виски, я проделал обратный путь к компании и увидел, что она протягивает мне стакан.

— Налейте и мне. Того же самого.

Старуха девяноста одного года, пьющая виски, — такая старуха меня разоружила. Я безоговорочно примкнул к ней. Ну, разумеется, в переносном смысле.

— Минеральной воды? — подобострастно справился я, увидев среди бутылей на столе воду.

— Нет, спасибо, — сказала она. — От воды мне хочется писать.

Профессорша и Диана захохотали. Старуха, без сомнения, служила им моделью. Этакой железной женщиной, которой следует подражать. Ведь если у мужчин есть герои, то есть они и у женщин. Почему бы, то есть, им не быть…

— Расскажите о Мандельштаме, а, Саломея Ираклиевна?.. — Профессорша взглянула на меня победоносно, как будто бы поняла из моих жестов происшедший только что во мне перелом, взглянула, как бы говоря: «Вот, убедились, а ведь не хотели идти, глупец…»

— Ах, я же вам говорила уже, Аллочка, что я его едва помню… — Старуха пригубила «J&B». — Вы правы, Лимонов, не любя кукурузные гадости, все эти американские «бурбоны»… Я тоже не выношу сладковатых hard liquers… Возьмите crackers, Дианочка…

— Саломея Ираклиевна, оказывается, не знала, что Мандельштам в нее влюблен.

— Понятия не имела. Только прочтя воспоминания его вдовы… Натальи…