Мамаша его умерла. Я сам видел телеграмму, присланную ему два года назад из СССР в «Кинг Дэвид». Вопреки телеграмме и здравому смыслу, он утверждает, что мамаша звонит ему время от времени. Он не утверждает, что она звонит ему из Москвы, он ни разу не сказал, что мамаша жива. Она ему «звонит». Понимай как знаешь. Опять-таки, он ни разу не сказал, что мамаша звонит ему по телефону. Получается, что мамаша коммюникирует с ним с того света… Мать озабочена жизнью Вильяма, в частности тем, что, дожив до сорока шести лет, он так и не женился. В предыдущее по времени сообщение с мамашей родительница хбеждала Вильяма образумиться, наконец остепениться, найти себе «настоящую профессию», после чего Вилли (он всегда любил мамашу и слушался ее при жизни) отказался от welfare-пособия и устроился клерком в City-Hall. Таким ловким маневром он обошел мамашу, сменив профессию welfare recipient на профессию клерка. И сохранил за собой право писать стихи, обойдя эту свою профессию хитрым молчанием.

Собственно, «писать стихи» следовало бы заключить в кавычки, поскольку Вильям Казаков никогда стихов не писал. Он их выкраивал из стихов других поэтов, живших до него, он успешно соавторствовал с Пушкиным, Блоком, Пастернаком и Шекспиром! Он выкраивал, распарывал и перелицовывал, работал, как мой знакомый хромой черный Джо по кличке Боллс. Джо реконструировал одежды при cleaning shop на Вест 23-й улице — Казаков перешивал классиков.

— Бляди мы все, — сказал он. — И ты, и я.

— Очень может быть, — согласился я. — А чего это ты вдруг?

— Чего, чего… — Он резко встал с кровати и налил, разливая, рывком, вина в стаканы. Несколько крупных винных капель шлепнулись на его босые ноги. — То, что я не могу к мамаше сейчас… Пока свою работу не закончу, не могу. А вообще-то обязан, сын ведь…

— Но ты ведь не единственный ее ребенок… У тебя же сестра есть… Почему она… — Я не добавил «не отправится на тот свет повидать мамашу». Когда вы разговариваете с прочно сумасшедшими людьми, следует полностью войти в их систему логики и отказаться от употребления вашей. Тогда все прекрасно.

— Мать не любит Верку, — возразил он сердито. — Верка — корова, не умеет обращаться с мамашей. Она раздражает мамашу, перечит ей… Держи! — Он сунул мне в руку стакан, и я едва успел подхватить его. Он сердился на себя, на меня и на Верку из-за того, что мы не умеем обращаться с его мамашей.

— Мамаша в конце концов расплакалась… — закончил он и повернулся к окну.

Сказать «прошел к окну» было бы неверно, так как все в его камере было рядом. За окном дождь лил не душевым потоком, но океанским прибоем заливало стекла. И сквозь прибой в верхнем левом углу размывались вновь и вновь, всякий раз по-иному, цветные огни. Я знал, что это Empire на 34-й улице. Шмыгнув носом, он повернулся ко мне.

— Я теперь только у Рабиндраната алкоголь покупаю. Меня тут отравить пытались. Чуть не загнулся. Кровью блевал…

— Ну, если всерьез хотят отравить, то могут и Рабиндранату бутыль подсунуть, — заметил я. — Чего им стоит… Войдут, один Рабиндраната отвлекает, а другой к его бутылям свои подсунет…

— Невозможно. Рабиндраната хуй наебешь. Рабиндранат — хитрая индийская лиса. Это он с виду такой распиздяй, а…

В соседней комнате глухо шлепнула дверь и включили музыку.

— Магги явилась! — Судорога метнулась по его лицу. — Проститутка черная. Соседка, — пояснил он. — Это она, стерва, с ирландцем договорилась, чтоб он мне яду в бутыль подмешал…

Опять напомнив о себе, что у чокнутых своя железная логика, я все же не удержался от вопроса:

— Какие же, ты думаешь, у нее мотивы, Вилли?

— Как какие? — возмутился он. — Хэ, это ж и дураку понятно. Комнату хочет занять. У меня же лучшая комната на этаже. Угловая. Она и больше на пару метров, и окна у меня три, а не одно, как у нее. Ты думаешь, почему они хотят меня выжить? Потому что Магги при помощи своей черной пизды вертит всеми ими здесь в отеле, от менеджера до уборщиков.

— А кто такой ирландец?

— Продавец в liqueur-store напротив. Я у него до Рабиндраната отоваривался. Пока Магги с ним не снюхалась.

Съехав на стуле, я глядел лишь на его ноги, не поднимая взгляда выше колен. Он непрерывно двигал ступнями, притопывал ими, шевелил пальцами, закладывал самый большой палец на два следующих по величине. Серые брючины покачивались над молочными кубанскими лодыжками, поросшими блондинистыми волосами. Голос его доносился до меня невнятно и кусками, как болтовня доносится с высокого этажа до уличного прохожего, выпадая из открытых окон…

А чем, собственно, его видение мира безумно? — осмелился я наконец сформулировать свою мысль. Жизнь Вильяма Казакова пронизывается силовыми полями, исходящими от двух женщин — мамаши и Магги. Мамаша, очевидно, имела такое сильное влияние на сына при жизни, что, и физически скончавшись, продолжает смещать Вильяма и отклонять. Магги, разумеется, мирно себе проституирует, не помышляя об обитателе соседней комнаты, вспоминая о мужчине с седыми волосами, лишь встречая его в холле или в elevator. И вовсе она не помышляет о захвате его комнаты. Это старомодное заблуждение Вильям Казаков вывез из слаборазвитого Советского Союза, где жилплощадь во времена его юности была дороже драгоценных камней. Это там соседи десятилетиями вынашивали коварные планы с целью погубить соседа и захватить его жилплощадь. Интриговали, запугивали, отсасывали керосин из примусов и плевали в борщи. Борьба велась всеми способами, от обращения к знахаркам до мордобоя, убийств и нелегального прорубания дверей в стенах. Магги, может быть, ни о чем не думает, просто не умеет думать. Ничего удивительного, б’ольшая часть населения земного шара не умеет думать. Может быть, Магги drug-addict[11] и все ее счастье в мире заключается в ежедневной порции героина. Или она алкоголичка — черные часто бывают алкоголиками — и целый день лакает «Порто»… Ей наплевать, куда приходить отсыпаться утром. Если однажды она обнаружит, что может платить за лучший отель, она переедет в лучший. А скорее всего — в худший… Черные проститутки обычно опускаются по социальной лестнице, а не поднимаются по ней…