Первое, что ей удалось узнать, – Вдовий фонд был настолько «надежен», что выплачивал самый низкий процент на вложенный капитал. «Стиггинс что-то с этого дела имеет, не иначе», – пробормотала про себя Кейт, преисполнившись решимости внимательно следить за положением Вдовьего фонда на бирже.
Она купила детскую школьную тетрадку и стала регулярно заносить в нее курсы акций на бирже.
Через два месяца в жизни Кейт появился еще один интерес.
Она забеременела.
Радости ее не было предела. Она помчалась по магазинам и купила плетеную детскую кроватку, антикварную взрослую медную кровать с бронзовыми украшениями, несколько книжек колыбельных стихов и песен, воспроизводящих издания Рандольфа Кэндикотта XIX века, и большую традиционную детскую коляску типа тех, что обычно толкают на прогулках няньки, работающие при королевском дворе. Тоби очень ругался по поводу этой коляски, особенно из-за того, что она загромождала их узенький холл.
Мать ее вернулась из похода по Бонд-стрит с горой маленьких кружевных вещичек, расшитых вручную французскими монахинями. Миссис Райан с удовольствием жила сейчас на постоянно возрастающий банковский кредит, за который банк брал с нее на два процента больше обычного, потому что под кредит не было поручительства. Она решила продать Гринвэйс – имение было для нее слишком большим, – купить себе где-нибудь в сельской местности деревенский дом и жить в нем вдвоем с сестрой.
Кейт была все еще захвачена работой Тоби, увлечена его теориями и вполне разделяла его миссионерский раж. Во время следующего своего приезда, когда они втроем сидели в кухонной части «жилой зоны», Максина с удивлением наблюдала за тем, как Кейт колотила пестиком в старинной мраморной ступке. Утром, только Максина приехала, Кейт два часа подряд изливала ей душу, говоря о том, как она теперь счастлива и какие надежды возлагает на будущее. Кейт казалась сейчас совсем другим человеком: самостоятельным, важным, осознавшим себя и свое значение. Она уже больше не выглядела тихой и нерешительной. У нее появилась самоуверенная улыбка, одета она теперь была в свободную робу канареечного цвета – какие носят все беременные, – пошитую из драпировочного материала, который она купила в отделе мебели у Хэрродса. Тоби она не призналась, где приобрела эту ткань: по его мнению, все, что продавалось у Хэрродса, ужасно плохо смотрелось.
Максина повосхищалась каждой из тех кружевных, вручную сшитых вещичек, что были заготовлены для будущего младенца. Сидя вместе с Кейт на мандаринового цвета линолеуме в только что отделанной «Открытой для обозрения детской» и наблюдая за тем, как колеблются мобили[1] под легким дуновением идущего в окно ветра, она выслушала все планы Кейт на будущее. Пока Кейт болтала, Максина вдруг осознала, что ее подруге не хватает любви, которая была бы абсолютно свободна от всевозможных забот и тревог, что она тоскует по такой любви и ждет ее. Максина уже по собственному опыту знала, в чем главная прелесть появления ребенка: мать становится главной в доме, она начинает всем командовать и распоряжаться. Наконец-то.
Потом целых шесть часов подряд Кейт непрерывно расспрашивала Максину о беременности: Максина и в этом деле оказалась на шаг впереди ее, а следовательно, была авторитетом. Они без конца обсуждали, насколько болезненны роды, как отличить просто боль от родовых схваток и на что действительно похожи возникающие при родах ощущения. «Представь себе, что ты пытаешься высрать футбольный мяч», – сказала по-французски Максина с необычной для нее вульгарностью, но с большим чувством. В свое время, когда она сама была беременна, другие матери, с которыми она разговаривала, старались смягчать или обходить эту тему, и она до сих пор злилась на них за это. Они поговорили о том, стоит ли Кейт походить в новую школу на Сеймур-стрит, где учат естественности процесса родов; обсудили, насколько увеличиваются груди и обвисают ли они потом, через какое время возвращается в норму живот и остается ли прежним диаметр там, внизу, и что делать, если будут швы.
В этот момент вернулся Тоби и предложил им всем выпить. Осторожно спускаясь по лишенной перил лестнице, Максина вдруг подумала, что из всех беременных, с которыми ей доводилось встречаться, Кейт больше всех нуждалась в том, чтобы у нее был ребенок. Тоби интересовался будущим младенцем куда меньше, чем Кейт, и стоило ей только упомянуть о больнице – она была записана на роды в больницу Святого Георгия, – как Тоби сразу же заговорил о передаче инфекций и о Флоренс Найтингейл. Тоби был фанатичным сторонником взглядов Флоренс, знаменитой медсестры, жившей в XIX веке. У него в кабинете висела ее старинная фотография, а говорил он о ней так, будто Флоренс Найтингейл была еще жива.
– Она советует очень много здравого, – заявил Тоби, давая понять, что разделяет ее взгляды. – Она говорит, что пациенты должны быть главной заботой больницы. А на самом деле первостепенная забота каждой проклятой больницы – соблюдение их собственного распорядка. Больного могут разбудить, чтобы дать ему таблетку снотворного. Его могут уложить в постель, когда надо идти пить чай. И все это только потому, что так удобно медсестре. – Рассуждая, Тоби наливал себе кампари с такой тщательностью, будто занимался расщеплением атома. – Медики, похоже, не понимают, что человек – не манекен для экспериментов и не труп, который можно расчленять как угодно. Они не понимают, что пациент – это перепуганное человеческое существо.
– Осторожно! Сейчас он начнет говорить о размерах больничных палат, – предупредила Кейт. – Куда я положила орешки? Ах, ты их уже ешь. Передай-ка их сюда!
Она протянула свои длинные, тонкие руки к Тоби. Разговаривая, Кейт обычно сильно жестикулировала. Она могла вертеть рукой, словно вентилятор. Могла опустить руки на уровень талии, согнуть их в локтях и делать ими изящные, постепенно все более размашистые движения вбок. Сейчас она указующе уставила пестик от ступки на Тоби, шутливо грозя ему, а он так же шутливо уклонился, будто спасаясь от летящего пестика, и, нисколько не смущаясь, продолжал:
– Размер палаты очень важен для больного и хода его болезни, чего сами пациенты не понимают. Сестрам, разумеется, нравятся большие и открытые палаты – конечно, только в тех случаях, когда они не болеют сами. Так им удобнее за всеми присматривать.
– Тоби, Максина приехала к нам на ужин, а не на лекцию.
Кейт нажала на кнопку, миксер взвыл, и на какое-то время разговор вынужденно прервался. Кейт попробовала получившуюся смесь, добавила немного соли и перца и сказала:
– Цацики, холодный греческий суп. Попробуй, дорогой.
Она протянула полную ложку Тоби, который жестом отмел ее в сторону и продолжал читать свою лекцию Максине. Та взяла ложку с бледно-зеленым супом, попробовала, кивнула одобрительно – подумав про себя, что в супе слишком много чеснока, – и с отупевшим видом продолжала слушать занудное бормотание Тоби.
Когда Кейт была уже на седьмом месяце беременности, умер бывший партнер ее отца, и Стиггинс остался, по завещанию, единственным попечителем всего наследуемого имущества. Кейт посмотрела записи, которые она вела в школьной тетрадке, и обнаружила, что за последние шесть месяцев биржевой курс акций Вдовьего фонда упал на восемь с половиной процентов – больше, чем у любой другой представленной на биржевом рынке фирмы. И в то же время накопился уже солидный счет за оплату услуг адвоката, занимавшегося делами ее покойного отца. Кейт позвонила в Общество юристов, и там ей объяснили, что нет никакой возможности извлечь средства мистера Райана из Вдовьего фонда, если только мать Кейт не подаст в суд на своего попечителя, официально обвинив его в преступном пренебрежении своими обязанностями. Такой иск должен обязательно подаваться через другого адвоката, и вполне вероятно, что будет довольно трудно найти юриста, который согласился бы выступать в суде с иском против своего коллеги.
