При всем том нет еще никакого намека на какой-либо поворот в немецком национальном сознании. Политическое сознание остается достоянием отдельных племен приблизительно до половины одиннадцатого века. В качестве герцогств племена составляли еще самостоятельные политические организмы, хотя они и имели второстепенное значение; каждое из них продолжало еще пользоваться своим отдельным независимым правом; центральное правительство по-прежнему еще нуждалось в их признании; каждое из них в своих владениях и за пределами их вполне самостоятельно отстаивало немецкую независимость. Тогда-то французы и англичане начала Средних веков научились называть нас Allemans; тогда все немцы на Скандинавском Севере, как еще ныне в Финляндии и Эстляндии, назывались саксами, а на юго-востоке начинает входить там и сям в употребление и теперь еще сохранившееся название «швабы». Только итальянцы, у которых центральная государственная власть проявляла свою деятельность смещением всех племен, употребляли общее название (Tedeschi).

Отдельные племена продолжали играть роль в образовании национального сознания и после Генриха III. Еще и теперь нам приходится считаться с партикуляризмом, обусловливающимся отчасти племенными различиями, а в 1338 году вюрцбургский франк Леопольд Бебенбург посвятил мозельскому франку Балдуину Трирскому первую теорию немецкого государственного права при следующем пояснении: к обработке этого сочинения побуждает его горячая преданность немецкому отечеству, а прежде всего – стране франков, которая дала нам как короля Фарамунда, так и Карла Великого.

Едва прошло пять поколений с того времени, когда при полном отсутствии национального сознания проявлялось и ослабление племенного чувства, как появляется песня Вальтера Фогельвейде, которую считают первым немецким национальным гимном:

Был ли Вальтер в этой песне истолкователем или по крайней мере провозвестником великого политического развития национального сознания? Был ли он сам проникнут сознанием своей народности?

Кто не усмотрит в этом первом и на долгое время последнем политическом поэте немцев вызванного политическими условиями национального сознания, обусловливающего в свою очередь политическое единство? Его свирепая ненависть к Риму вытекает всецело и исключительно из этого чувства. Иначе объясняет дело часто цитируемая песня: «Tusche man sint wol gezogen» (немецкие люди хорошо воспитаны), «tilgend und reine minne» (добродетель и чистую любовь) или в другой строфе: «tuischiu zulit gilt vor in allen» (немецкая жизнь лучше всех), а именно «fremeden siten» (чужого образа жизни) – в этих словах и понятиях сказывается совсем иное толкование.

Никто не станет отрицать, что в общем песня проникнута чувством национальной гордости; но гордость эта обусловлена превосходством придворной, рыцарской жизни в Германии над чужеземными нравами, в ней проявляется не столько свободно излившееся национальное воодушевление, сколько сословное высокомерие. В этой песне устами Вальтера говорит не всеобщее, а сословно-рыцарское национальное сознание, скованное требованиями специальной среды, это не что иное, как национальное сознание века Гогенштауфенов вообще.

Приблизительно до половины одиннадцатого столетия, а в некоторых странах и долее, немцы вели образ жизни земледельцев и занимались хлебопашеством. В этом образе жизни их разделяли различные социальные ступени, с одной стороны, и племенное право и племенная принадлежность – с другой. На грани одиннадцатого и двенадцатого столетий эти простые черты национальной жизни начинают сглаживаться, и во время Штауфенов они уступили место иной организации народной жизни. В это время военное ремесло отделяется от крестьянской деятельности; рыцарь гнездился на вершине своего замка, между тем как крестьянин мирно обрабатывал свою ниву, а рядом с социальными слоями деревень и бургов выступил и бюргер большого города. В новом праве этих классов, в великом национальном разделении их труда исчезла противоположность прежнего племенного права и прежних сельских сословных наслоений; на их место среди вновь образовавшихся высших классов, бюргеров и рыцарей, выдвинулись другие стремления и контрасты.

Рыцарское сословие, во времена Штауфенов, приняло на себя руководительство нацией; оно давало также тон для выражения национального сознания. Развившийся придворный конвенционализм начал выражаться в национальной гордости; во времена рыцарства немцы прежде всего должны быть победителями над всеми другими. Подобное воззрение мы находим в песне Вальтера; оно проявляется в великих деяниях Крестовых походов; отражение его мы находим в гордых рыцарских походах в славянские земли и в Италию, оно вызывает на той или другой границе немецких владений крики негодования соседей против высокомерия (superbia) немцев.

Это воззрение продержалось, однако, едва только до половины тринадцатого столетия; оно исчезло с падением рыцарской династии Штауфенов, а на его место выступает более стойкое, прочное, живучее и условно-бюргерское понимание народного сознания.

Только медленно росло это сознание в Германии. Немецкие купцы все еще называли себя людьми императора (homines imperatoris), а не немецкими ганзами (ганзейскими купцами), как это было потом – в то время, когда французские бюргерские милиционеры в горячих схватках во время сражения при Бувене (в 1214 г.) предъявили уже притязания на бюргерский характер французского национального сознания; немецкие бюргеры не занимали еще подобающего им места и тогда, когда итальянец Фома Аквинский, руководствуясь опытом своего отечества, впервые изложил основы теории национального государства. Хотя уже в половине тринадцатого столетия империя безнадежно распалась и лишь с трудом была вновь восстановлена позже, однако взоры городского сословия, призванного руководить нацией в Германии, обращены были на обманчивый блеск императорской короны. Велись споры с чужеземными мечтателями, романтиками и поэтами на тему, почему именно на долю немцев выпала честь императорской короны, и немецкая ученость в своем патриотическом рвении не уставала приводить убедительные доказательства в пользу такого преимущества: классическое происхождение народа от троянцев или тесное родство Карла Великого с византийским императорским домом и тому подобное. Все это не привело, однако, немцев к сознательному национальному чувству.

Между тем развились прочные основы для бюргерского национального сознания. Появилась Ганза, все более и более оживлявшаяся торговля соединила большие города юга и севера, а на востоке сталкивались всевозможные немецко-бюргерские интересы в заботах об устройстве торговых сношений между славянскими колониями и старой немецкой родиной. В духовной сфере впервые возникает среди бюргерского мистицизма свободное немецкое мышление, хотя еще только христианское, но уже не связанное авторитетом церкви; возникает немецкая народная литература, немецкий деловой язык, прекрасный по конструкции и сжатости, и первое немецко-бюргерское общество, хотя еще и расчлененное на товарищества. Национальный инстинкт был уже налицо; необходимы были только крупные события, чтобы пробудить его к сознанию.