1

Черный автомобиль не остановился, в который раз проехав по участку улицы, еще недавно забрызганному прилипшей кровью и бензином. Проезжая, водитель лишь бросил короткий взгляд на место происшествия, прикусив язык от нахлынувших чувств.

Следствие закончилось и подонок, коим его считали все осведомленные о трагедии, этот водитель грузовика должен был попасть под суд в скором времени. Никаких трудностей по раскрытию дела у офицера Брайана Дугласа не было, произошедшее виделось как на ладони благодаря очевидным доказательствам. Это успешно закрытое дело он пересказывал за последнее время не раз, иногда меняя слова местами, но оставляя каркас уже отчеканенной истории:

«Водитель транспортной компании «Мастерс и Ко» Брюс Фишер был пьян перед выездом на маршрут. Относясь безразлично к возможным последствиям, он сел за руль грузовика. Элизабет Стивенсон, девушка двадцати пяти лет, переходила дорогу у дома по адресу Эвергрин 22, слушая музыку в наушниках. Не ожидая каких-либо столкновений, переходя улицу в положенном месте и на зеленый свет светофора, она не услышала гул приближающегося грузовика, который сбил ее и врезался в стоящие рядом машины. После удара произошла утечка топлива и возгорание. Девушка находится в крайне тяжелом состоянии. Оперативные действия полиции города, медицинской службы и пожарных смогли предотвратить еще большие последствия этого инцидента.»

Черный автомобиль подъехал к городской больнице и остановился на месте для инвалидов. Из него вышел презентабельного вида высокий мужчина, чьи морщины на лице из слабо заметных стали грубыми и наработанными за последние недели. После прохождения регистрации, он поднялся на третий этаж и распахнул дверь одного из кабинетов.

– Мистер Стивенсон. – не поднимая головы отрывисто произнес доктор Джон Хинкли, залитый светом из окна и мирно заполняющий какую-то медицинскую бумагу. – Присаживайтесь.

Отодвинув свой не заполненный до конца документ, он вынул из ящика стола толстую папку, из которой небрежно торчали бумаги разного цвета.

– Я надеюсь вы скажете мне что-то хорошее. Я уже не могу слушать плохих новостей. – возвращая дыхание в норму сказал Стивенсон.

Врач едко улыбнулся из-под своих сероватых от возраста усов и открыл папку, после чего с изрядным профессионализмом долистал до нужной ему страницы.

– Ваша дочь сильная девушка. Мы сделали все, что могли. Вы помните в каком состоянии она была, когда попала к нам. – кивая отштудировал доктор.

Мужчина напротив него почти оскорбился этими словами. Кому как не ему помнить тело дочери, поломанное словно старая кукла и обожженное до красного мяса, будто с такой куклой играло не одно поколение избалованных и глупых детей. Стивенсон учился в плохой школе, дрался со всеми подряд в детстве, служил в армии, сам тяжело болел. Чего только плохого он не вспоминал за свою жизнь. Но ничего хуже этого не было. Все последние недели словно горел он сам, горел непрерывно, днями и ночами. По утрам, выходя из дома и наблюдая за восходом солнца, он чувствовал себя куском мяса, помещенным в духовку, из которой не мог выбраться, как бы сильно он не стучал по стеклу. Солнце сжигало его своей отстраненностью и спокойствием. «Оно тысячу раз поднимется и уйдет, когда она умрет. Когда я умру. И после этого еще миллионы раз. Что ему до таких, как мы.» – думал он, нащупывая ключи от машины в утренних лучах. Не было никаких иллюзий на счет того, что пожар этого горя можно залить алкоголем, но рука сама тянулась к бутылке почти каждый день, так же, как и губы его уже не могли без жара сигареты.

На следующий день после происшествия он долго вращал барабан револьвера, который хранил в своем домашнем столе. Сначала он хотел выпустить все шесть пуль в водителя грузовика, который счел возможным убить солнце его жизни и теперь прохлаждается в изоляторе. В его голове мелькали яркие картинки, обрисовывавшие проникновение в изолятор, расталкивание всех полицейских, которые станут на пути. Следующие картинки показывали ему глаза этого чудовища, которые через секунду нашпиговывались содержимым барабана револьвера. Однако вскоре эти картинки сменялись другими, где для избавления от уничтожающей боли ему нужна была лишь одна пуля. Такой роскоши он не мог себе позволить, ведь в его жизни были еще увесистые жизненные успехи, которые он, как человек гордый, не собирался списывать со счетов, не говоря уже об остальных членах семьи, его жене и сыне. И Лиззи.

Он все еще надеялся, хотя врачи отговаривали его от этого вредного занятия. Много раз он сравнивал свою позолоченную карьеру и позже свою компанию с тем, чего он добился в так называемой личной жизни. Сравнения эти были то в одну пользу, то в другую, то сейчас чаша весов до того накренилась, что с грохотом оторвалась.

– У меня для вас две новости, мистер Стивенсон. Хорошая и плохая. С какой начать? – продолжал Хинкли.

– С хорошей. – сказал Стивенсон и приготовился ко всему, чему угодно, сложив кисти в замок.

– Видите ли, ваша дочь получила сильнейшие повреждения костей, внутренних органов и кожного покрова. Как только она поступила к нам, мы не надеялись на что-либо. Вы помните, что мы вам заявляли. – бегая глазами по столу сказал доктор. – Однако. – остановился он и посмотрел на посетителя. – Однако Элизабет оказалась сильнее наших ожиданий. Сейчас она вышла на плато, ее состояние стабильное. Это была хорошая новость.

Стивенсон невольно поднял уголок губы.

– Что же касается плохой новости… – доктор снова опустил глаза в стол и они забегали, словно изучая его. – … несмотря на то, что сейчас мы уже не бьемся за ее жизнь так, как раньше, она все еще в опасности. Ее организм может отказать в любую минуту, не успев восстановиться, да и однозначного процесса восстановления мы не видим. Может начаться кровотечение в мозг, или не справиться сердце, или отказать легкие, или что-то в этом духе, не буду утомлять вас перечислением всех возможных вариантов, они вам явно ни к чему. Одним словом, гарантий мы дать не можем, здесь уже мы играем на поле господа.

Губы Стивенсона вернулись в обычное положение, он тяжело выдохнул и тоже опустил глаза. Все дальнейшие расспросы доктора ни к чему не привели, вариантов не было. Даже столь лелеемая им возможность материальной помощи лечению дочери оказалась бессмысленной. На вопрос о том, что же ему делать, седоусый врач лишь скупо посоветовал надеяться на лучшее и не терять надежды. Он не мог привести статистики подобных случаев, так как не имел ее ни в своей голове, ни на своем большом белом столе.

После дальнейшего непродолжительного и бессмысленного разговора, Стивенсон вышел из кабинета и, с разрешения врача, направился к палате дочери.

За толстым стеклом на больничной койке лежало тело, полностью замотанное в бинты и частично закупоренное гипсом. Единственными участками тела, которые можно было разглядеть, были глаза и область рта с носом, к которой была присоединена дыхательная маска, трубка от которой уходила в громоздкий аппарат. От тела тянулись и различные датчики через красные и синие провода. Мигающие большие дисплеи, окружавшие тело, казались намного более живыми, чем Лиза.

Стивенсон не в первый раз видел ее такой, но каждое его недолгое дежурство у этого стекла навевало боль, с которой, как он понимал, даже в очень далекое сравнение не идет боль той, на которую он смотрит. Глаза Лизы были закрыты, ни разу отец не видел их открытыми с момента аварии. Он помнил какими красивыми они были еще в то утро.

Спросив выходившую из палаты медсестру о состоянии Элизабет и получив ответ, аналогичный ответу доктора, он еще раз взглянул через стекло и направился к выходу.