Отебе, пожалуй, не стоит писать ни строчки, потому как в словах обоим ужасно тесно. Поскорее бы время сдвинулось с мертвой точки. Что за точкой – мне доподлинно не известно.

Я порой предполагаю в порядке бреда, что за точкой начинается шум прибоя. Я же чувствую, я чую, иду по следу, небо в море отражается голубое. Ты сидишь у края мира, у кромки моря, прикурив, глядишь на воду завороженно. «Между прочим, – говоришь ты, и я не спорю, – ведь к чужим мужьям не приходят чужие жены. Если ты стоишь сейчас за спиной и слышишь, если я сижу и знаю о том, что будет, значит, мы намного дальше, намного выше, не мужья, не жены, даже почти не люди. Между прочим, – говоришь ты, но губы сжаты, все слова идут потоком, минуя воздух, – мне не важно, как узнала ты, как пришла ты. Я придумал мир, и мир для тебя был создан. Дольше века я прождал тебя у прибоя, длился день, клубился дымом над вечным морем».

Море в небе отражается голубое.

Я все чувствую, я чую. И я не спорю.

О тебе нельзя, конечно, писать ни строчки.

Только думать – осязаемо и детально.

Но однажды время сдвинется с мертвой точки.

Как известно, мысль слишком материальна.

Они сегодня едут на маяк, они все время едут на маяк, вчера и завтра, девочка моя, здесь происходит таинство событий. Так важно дотянуть до ноября, об этом никому не говорят, ведь счастье в ноябре, и он упрям, но ты сильней, ты научилась быть им. Их океан – окраина земли, они стоят, а раньше не могли узнать имен или представить лиц, еще не существуя друг для друга. Но вот случилась осень – осенить и натянуть невидимую нить, соединить разрозненные дни и до поры не выпустить из круга.

Они сегодня едут на маяк, а раньше было – не они, не так, чужие страны, встречи, камни, пена. Они всегда, любимая моя, все правильно – дороги и моря, и этот шторм, и берег, и маяк.

Приехали.

Кто загорится первым?

Ручная кладь, иллюминатор, укрыться пледом, слушать джаз – нам больше ничего не надо, все предначертано для нас, как будто бог, большой и нежный, нам стал приятелем в пути. Нас больше ничего не держит, и мы легки, и мы летим. И зрением иного рода мы различаем без труда, как изменяется погода, как вырастают города, как дети требуют рождаться, как слово требует строки. Полета стоило дождаться, и мы летим, и мы легки. Над бесконечностью пространства, над нереальностью потерь свободу равенства и братства мы постигаем в пустоте, в потоке воздуха и света, крылатым ангелам подстать, мы обнуляем километры во славу чистого листа. Иерихонские турбины, всепобеждающий мотив.

Мы избраны и мы – едины.

И мы легки.

И мы летим.

Свет мой, скажи, почему я тебя встречаю там, где закат невидим, но осязаем? Город похож на пагоду, замечаешь? Укрыта земля циновками из сизаля, в мерцающих стеклах, как в озере, карпы кои, луна золотым пером плавники обводит. Свет мой, скажи мне, что это? Что такое необъяснимо сильное происходит?

Чаши поют, не пели уже полгода. Ветер попутный все время – куда ни шел бы. Город похож на пагоду, там, у входа, девушка ждет, звенит изумрудным шелком. Свет мой, скажи, почему мы все это видим? Как совпадаем – мыслями, снами, днями? Тысячи нитей, тысячи тонких нитей нас обвивают, прочно соединяя.

Город похож на пагоду или гору, пирамидально острую. Он так близко, что хаос в моей голове обретает форму

Зеленой Тары,

сидящей

на лунном диске.

Октябрь – бармен, он боготворит глинтвейны, гроги, пунши, алфавит используя, как пряную приправу. Он греет красное и тихо говорит о том, что раскрывается внутри, о том, на что мы не имели права. Иди сюда, дружок, и повтори вино, гвоздику, кардамон, имбирь, налей еще горячего, не мешкай. Смотри в окно – как льется по листве и золото, и патока, и свет, течет к стволам и застывает между. И этот сруб, и горная тропа, и камень, и медвежьи черепа, и дерево, и кованые цепи придумал бог, когда устал молчать, здесь в солнечный сургуч его печать ложится, счастью назначая цену. Мы, налегке пришедшие сюда, не знающие, хлеб или вода нам суждены, не верящие в силу, сидим внутри немыслимых чудес и пьем глинтвейн, и обретаем лес, октябрь – бармен, солнце на столе,

считай нам вместе, Господи, спасибо.

Помнишь, как мы смотрели «Ускользающую красоту» Бертолуччи? Уходила весна, обещая нам долгое плодородное лето. Обладание становилось мечтой бесплотной, а потому несбыточной, ибо нельзя обладать тем, кого нет. В тот вечер, цветущими садами встречающий нашу новую жизнь, в тот вечер нам было даровано высшее искусство видеть и не касаться, следить за движением, не строя препятствий, быть благодарным за право сопричастности и никогда не требовать большего. Ускользающая красота – как далекое эхо забытой песни, что поется раз в тысячу лет.

Никогда, никогда не давайся мне в руки, всегда будь моим завтра, рассветным, неясным, состоящим из намеков и предчувствий, чтобы я могла идти за тобой, мечтать о тебе, разгадывать шифры твоих телеграмм. Нас не существует вместе, поскольку раствориться равно умереть. Нас не существует друг без друга, поскольку движение, подобное вечному кружению планет, зовет одного за другим. Я следую за тобой в своей абсолютной свободе.

И в этой свободе мои величие и сила, из которых, вспыхивая, возникают новые и новые миры. И красота, ускользающая от меня, становится ветром, осыпающим цвет садов, согревающим почву, рождающим завязь. И длится плодородное лето, и благодатная осень, и зима, могучая в своей животворящей смерти, и чудо необладания создает нас, нерушимых, бесконечных, ведущих друг друга извечным путем чистого творчества, где нет ничего, кроме духа, неподвластного желаниям и законам.

В тот вечер, отпуская надолго, может быть навсегда, мы создали мир, не знающий разлуки и смерти. Ускользай и не давай мне дотронуться, ибо в этом таинство и спасение. Следуй за мной, но никогда не найди меня. Omnia praeclara rara, ищи красоту, но не стремись овладеть ей и, приблизившись, найди в себе силы отойти и увидеть тот путь, по которому она ведет тебя – как далекое эхо забытой песни, что поется раз в тысячу лет.

Журналы и спортивный инвентарь, отцовский «Киев», бабушкин янтарь, альбомы и маркшейдерские карты, открытки, телеграммы, шашки, нарды, и мишка плюшевый, и старый календарь. И мамин шарф – колючий и большой, который от простуды хорошо, и чемодан – коричневая кожа – потертый временем, на каждого похожий, кто с ним когда-то по перрону шел. И письма – сплошь подтеки от чернил, пластинки – недослушанный винил, и платье детское с пурпурными цветами…