– Ой, да что ты! – крикнул на всю горницу Михайла.

В иное время Патрикей Назарыч, может, прикрикнул бы на него как он смеет Карпа Лукича обрывать. Но тут не до того было. Все глядели на Карпа Лукича во все глаза, не веря своим ушам, точно это он выдумал то, что стояло в грамоте.

– Да как же то может статься? – заговорил Патрикей Назарыч. – Когда ж то было-то? Нас, торговых людей, и не созывал никто, да и Ермоген патриарх на то в жизнь согласу своего не дал бы.

Карп Лукич даже как будто виноват оказался, что он такие слова прочитал.

– Так тут все и прописано, как я читал, – проговорил он с недоумением. – А только не было того. С митрополитом Филаретом, может статься, и держали совет бояре, он давно королевичеву руку тянет. А с иных людей и спросу не было.

– Крест целовали ляху? – вскричал подьячий Филатов. – Да ведь еретик он! Нашу веру, стало быть, нарушит.

– Дай срок, – прервал его Карп Лукич, – дальше почитаем. Может, в толк мы не взяли. Послушайте уж, а там рассудим: «… целовали крест, – повторил он, – Владиславу Жигмунтовичу…» Общий ропот опять прервал его, но он махнул рукой и продолжал: «…на том, что ему, государю, быть на Владимирском и на Московском и на всех государствах Московсково царствия великим государем, царем и князем всея Руси в нашей православной крестьянской вере греческого закона!..»

– Как же так, – опять прервал Карпа Лукича на этот раз Патрикей Назарыч, – еретик же он, латынской веры?

– Окстится [Окрестится, т. е. примет православную веру – Прим. ред.], стало быть, – неуверенно проговорил Карп Лукич. – Ну, слушайте дале: «…а съезд был под Москвою с гетманом Станиславом Станиславовичем Желтовским и по договору с гетманом записи меж себя розняли и крест целовали, что нам послати бити челом Жигмунту, королю польскому, чтобы он пожаловал дал нам сына своего Владислава на Московское государство… А по которой крестной записи мы крест целовали и тое запись послали к вам, подпися под сю грамоту и вам бы со всеми людьми по той записи крест целовати и как крест поцелуете, и вам бы о том к нам отписати».

Далее и впрямь была приложена крестная запись и все подписи бояр седминачальных, – Карп Лукич развернул лежавший перед ним свиток.

Все сидели ошеломленные. Московские посадские переглядывались между собой, а пермичи смотрели на Карпа Лукича, ожидая от него дальнейших разъяснений. Но Карп Лукич молчал. Он был человек осторожный и высказываться перед приезжими не находил удобным. Михайла с ожиданием смотрел на Патрикея Назарыча. Его так и распирало, до того хотелось крепко выругаться на проклятых бояр, обдуривших весь православный народ и продавших Московское царство проклятым ляхам.

Патрикей Назарыч был совершенно подавлен. Он никак такого не ждал. Выходит, Михайла-то прав был. Нельзя боярам веру давать. Он поглядел на Михайлу. Тот сидел красный, запустив пальцы в спутанные волосы.

– Чего ж нам-то делать? – спросил Пятой Филатов. – Как мы с сей грамотой на Пермь поедем? Да нас там на сходе изобьют. Веры нам не дадут. Скажут – ляхам продались.

– Того не может статься, – возразил Карп Лукич, – тут своеручные подписи седми бояр. А по моему разумению, – прибавил Карп Лукич, немного помолчав значительно поглядев на пермичей, – вот бы как сделать: по первой грамоте, какая после вас получена была в Перми, послать выборных на Москву царя выбирать, а на Перми собирать ратных людей, чтоб по времени на Москву послать ляхов прогонять, и с иными городами о том ссылаться. А сию грамоту, что я чел, ровно бы и не получали. Никому про нее и не сказывать.

– Как же, Карп Лукич, – возразил Пятой Филатов, – нам ведь сия грамота под наш подпис дадена, с нас, стало быть, и взыск будет.

– До вас, до Перми Великой, покуда доберешься. Коли сомнение вас берет, вы с теми выборными на тот раз не приезжайте… Пущай иной кто едет. А я так полагаю, что долго тем седми боярам не процарствовать. Уж царя московский народ скинул, так неужто боярам поддается? Ты как полагаешь, Патрикей Назарыч?

Патрикей Назарыч уж давно с одобрением кивал на речи Карпа Лукича. «Ишь ведь как ловко пермичам присоветовал. Голова!» – думал он.

– Ведомо, не попустит народ московский ляхам поддаться, – уверенно проговорил он, поглядев на Михайлу. – Назавтра нам, посадским, собраться надобно и обо всем том совет держать.

Вскоре после ухода пермичей услыхал раз Михайла из своего чулана, как в поварне бабы вдруг громко заговорили, заахали, и тотчас мужицкий голос незнакомый загудел. Горестно так незнакомый тот говорит, чуть что не плачет, и Мавра Никитична за ним ахает. Потом словно ушла она в горницу, а немного погодя сам Карп Лукич в поварню входит. Голос у него зычный – все слышно.

– Здорово, – говорит, – Наум. Неужто правда, Мавра сказывает?

…«Наум, – соображал Михайла. – Так это ж будто Козьмы Миныча старший приказчик. Аль нет?»

Что тот говорил, не разобрать было.

– Всех перебили, черти окаянные! – крикнул Карп Лукич.

Тут уж Михайла выскочил в поварню. Так и есть – Наум от Козьмы Миныча. Оборванный, встрепанный, словно его цепами молотили. Тулуп весь в крови. Лицо раздулось. На Михайлу он и не посмотрел.

– Ишь чортовы ляхи! Провалиться им в преисподнюю! – сердито сказал Карп Лукич. – И гурт угнали? Убыток-то какой!

Наум с отчаяньем махнул рукой.

– И как я Козьме Минычу на глаза покажусь? – проговорил он плачущим голосом. Три года, почитай, гуртов не посылали. То мордва, то черемиса, ровно волки голодные, круг Нижнего рыскали. Ноне, как тушинского воеводу Вяземского повесил о Рождестве Алябьев наш, поспокойней стало. Гадали мы – ноне можно.

Науму, видно, хотелось все высказать и, главное, перед собой оправдаться, что его вины тут не было.

– Охрану большую дал Козьма Миныч, – продолжал он. – Десять человек работных людей с пищалями. Правда, они к пищалям-то непривычны. Может, лучше бы топоры. А то, как наскочил на нас ляшский отряд – уж недалеко от Москвы, кричат чего-то, саблями машут, – наши кинулись было на них, пищалями словно дубинками отбиваются. Те, черти, живо пищали у них выбили, секут их саблями, а иные скот окружают и угнать ладят. Тут я как закричу: «Не давайте, братцы! Хозяйский ведь! Что хозяин с нами сделает!» Наши-то опять к скоту кинулись. Кабы разбежались все, может, и не стали бы гнаться, а как они с ляхами сцепились, так и порубили те их, дьяволы. Меня было тоже схватили двое, вязать хотели. Ну, меня силой бог не обидел, он расправил широкие плечи с вырванными почти напрочь рукавами, отшвырнул я их, а сам в канаву скатился. Тут старшой их чего-то крикнул, вроде, «казаки». Они нас-то побросали, окружили скот и погнали. Наум замолчал.

– Неужто всех до смерти убили? – спросил Карп Лукич.

– Почитай что всех, – горестно проговорил Наум. – Один-то, Семейка, живой был, рука лишь отсечена. Да больно кровь хлестала. С того, верно, и помер, как я ни бился, себя лишь окровянил. Двоих еще недосчитался, Прова да Надейки. Должно, убегли, как те напали лишь. Ну, а иные убитые лежали. Кто заколот, у кого голова рассечена, у кого и вовсе срублена. Ох! Как вспомнишь, сердце зайдется! А пуще всего – скотина! Полсотни голов! Ведь это какой убыток! Незадешево и куплены. Дорожатся поне все. Что только хозяин скажет? Как я ему на глаза покажусь?

– Что ж будешь делать? – заметил Карп Лукич. – Не твоя вина. Ишь нанесло дьяволов на наши головы. Мы тут тоже одни убытки терпим. И по всей Руси то ж. Покуда не выгоним их, не будет нам житья. При Василье Иваныче худо было, а как свели его, и того хуже. Удержу нет бесовым ляхам.

– Как ты скажешь, Карп Лукич? – заговорил Наум. – Может, мне до старшого ихнего торкнуться, чтоб мне за скотину уплатили?

Карп Лукич даже захохотал. Первый раз Михайла слышал, как он хохочет. Все брюхо заколыхалось, хоть и не сильно толст он был. Наум с удивленьем смотрел на него.

– Ну и насмешил ты, Наум, хоть видит бог, как мне тебя жаль. С кого ж ты требовать станешь? Аль они тебе расписку дали? На роже лишь расписались. Благодари бога, что сам-то жив, да уноси ноги. Ничего у нас тут хорошего не дождешься. И везде так. Доконают чортовы ляхи нашу Русь-матушку. Так и скажи Козьме Минычу.