В Дебрецен Лайош поехал поездом, и через полторы недели вернулся назад уже с семьей. Все было бы хорошо, если бы не новое несчастье: его вызвали на переосвидетельствование, признали годным, надо было ждать призыва. Обсудив с Барной создавшееся положение, они оба решили отослать семьи в Капувар, к родителям жены Барны.

Осенью 1944 года перевернулся весь мир; разбросало их по разным концам земли, как листья на осеннем ветру. Лайош Давид дезертировал. Все его мысли теперь были о том, как бы добраться до Капувара. Холодной ночью, когда шел он по разбитой дороге, худой и обросший, его поймали. Хотели было расстрелять, да спасла амнистия. А несколько дней спустя Лайош Давид подговорил свою роту не отступать в Германию. И снова угодил в карцер – ждать приговора. На этот раз он спасся от смерти благодаря тому, что знал, где можно достать сигареты. А из роты все равно никто не пошел в Германию, даже ротный.

Боялся Лайош Давид плена: ведь на нем была военная форма. Но русские задерживали только немецких солдат. При встрече они угостили Давида хлебом, салом, он их – сигаретами.

И снова побрел он, оборванный, обросший, по дорогам родины. Но вокруг уже все менялось на свежем весеннем ветру. Попав на станцию Цельдемельк, он был поражен картиной, которая представилась его взору. Сколько людей, сколько наречий! Люди прибывали и уезжали, солдаты-отпускники и раненые спали вперемежку прямо на каменном полу.

Лайош шел по раскисшим дорогам главным образом ночами. Не раз ему приходилось уступать дорогу нескончаемым, идущим вперед колоннам русских. Он не знал, где находится незнакомый ему Капувар, он никогда не бывал в этих краях и все же, как впоследствии оказалось, добрался наикратчайшим путем. Жена и дети были живы и здоровы. Вот и конец войне, конец их скитаниям, постоянной тревоге. Никто больше не заставит их расстаться!

Несколько дней Лайош Давид отлеживался на деревенской кровати, напоминавшей ему далекие годы детства, прислушиваясь к тихим голосам женщин, доносившимся из кухни. Они плакались на судьбу: в селе не было мужчин, некому было работать.

У Лайоша Давида в роду все были крестьянами – отец, дед, прадед. Дул свежий, напористый весенний ветер, когда, немного окрепнув, он запряг лошадь и выехал в поле. Помогать ему вышла жена и ребятишки.

Осенью возвратился Барна. Старые друзья уговорились, что запишутся на земельный надел, и следующей весной они действительно получили дом и землю, здесь же, на берегу озера Фертё. Это была хорошая земля: пять хольдов пашни и виноградник. И дом хороший. Все вышло, как в сказке.

Вот вкратце и вся жизнь Лайоша Давида, но только вкратце, потому что если сам он начинал рассказывать о своем житье-бытье, то выходило, что оно было полно самых необыкновенных историй – и о том, как он был в Трансильвании, и как работал на вагоностроительном заводе, о фронте, о жене, о времени, проведенном в городе Папа, о службе в армии, когда к власти пришли нилашисты… Одним словом, множество историй, тем более что, рассказывая, он не упускал и того, что слышал в госпитале от других раненых. Потом, как правило, шли рассказы о встрече с русскими солдатами и, наконец, о приходе домой, к семье, и о получении нового дома. Вот сколько историй!

Как и Кренц, Давид, возвращаясь с виноградника, любил постоять вечерком у статуи святого на вершине горы. Он не был «важным господином» – всего лишь скромный, простой человек – и все же он уверенно стоял на земле. Широко расставив ноги и гордо подняв голову, он подолгу всматривался в подернутую вечерней синевой землю, в шафраново-лиловые облака, в красный пламенеющий туман над бескрайней зеленью камышей. Закончены все дела и на винограднике, и на пашне. Он хорошо поработал. Вечером они с Барной собирались наведаться по делам кооператива в Бальф. А «важным господином» он и не хотел быть. На что ему!

Антал Кренц – Плакса и Лайош Давид присматривались друг к другу вот уже больше года. С первого взгляда они хорошо поняли друг друга – у обоих глаз наметанный, – но виду не показывали. Народ на селе стал поговаривать, что они недолюбливают друг друга, но противники лишь молча взвешивали свои силы. И только если кто, въезжая в село, по бальфской дороге спросил бы у Кренца: «Где живет Давид?», ответом ему было бы: «Не знаю такого».

Как-то раз Лайош и Иштван Барна шли из Бальфа. У Давида через плечо болталась солдатская сумка. Было воскресенье, за полдень. Перед корчмой, у самого шоссе стояла небольшая кучка людей. Чуть подальше, возле дома Кренца, три девочки в белых платьицах, с лентами в косичках пасли на обочине гусей. Когда путники поравнялись с домом Кренца, из калитки раздался злобный окрик. Кто-то по-немецки звал девочек. Они испуганно сбежали с дороги к дому, а гуси, хлопая крыльями, бросились по склону холма.

А Кренц – это был его голос – все еще продолжал кричать по-немецки:

– Сколько раз говорил тебе, не пускай детей на дорогу, когда здесь шляются эти голодранцы!

В ответ послышался печальный голос женщины:

– Как же можно? Ведь это дети! Сегодня воскресенье…

– Дети! Воскресенье! – продолжал бушевать Кренц. – На прошлой неделе я тоже застал их, когда они разговаривали с этим сбродом. Я запрещаю нашим детям говорить с проходимцами. Наши дети не должны даже знать о них! Пусть лучше подохнут…

– И чего ты шумишь! Боже мой…

Кренц был уже на пороге кухни. От гнева у него на шее вздулись вены.

– До тех пор пока я здесь, я буду командовать! Поняла? Отвечай мне, говорил я тебе или нет, чтобы дети сидели во дворе, когда по шоссе ползет всякая нечисть? Говорил или нет?

После небольшой паузы плачущий голос ответил:

– Откуда же я могла знать, идут они по дороге или нет?

– Должна знать! Сегодня в четыре часа сходка в волостной управе. Все село туда собирается. Пока сходка не закончится, смотри, чтобы девчонки и носа на улицу не показывали!.. Поняла? – И, повернувшись к девочкам, еще раз повторил: – Поняли?

Потупив головы, девочки молча побрели на задний двор. Промолчала и мать.

Антал Кренц надел пиджак и тоже отправился – к зданию волостной управы.

После выселения швабов, сотрудничавших в войну с фашистами, в деревне пустовало несколько домов. Пока не прибыли новые переселенцы, сады при этих домах были объявлены общественным достоянием. Урожай село решило продать с торгов, а деньги пустить на нужды волости.

Тот, кто купит урожай на корню, до сбора плодов должен будет ухаживать за садом.

Возле здания волостной управы судачили женщины. Они стояли двумя группами: в одной – переселенцы, в другой – «остатки». И разговор вели на разных языках – одни на венгерском, другие – на немецком.

Когда подошел Кренц, все умолкли. Поздоровались.

В помещении были только мужчины. После полуденной жары на улице здесь казалось даже прохладно, но воздух был спертым.

Проводить торги приехал из Ракоша секретарь уездной управы. Он сидел за столом, под черным распятием, рядом со старостой. Медленно, запинаясь, староста зачитал решение о торгах, после чего остановился и принялся протирать очки в железной оправе.

Кренц протиснулся вперед, за руку поздоровался со старостой и секретарем, сел. Свободных мест было много: за столом и на пустовавших первых двух скамейках. Люди большей частью стояли, подпирая спиной стенку.

– Ну как, народ, поняли? – громко спросил секретарь, когда староста закончил чтение и ударил по столу небольшим деревянным молотком. – Сто пятьдесят семь корней, – взяв у старосты бумагу, продолжал секретарь, – … из них пятьдесят три сливовых дерева, двадцать восемь деревьев волоцкого ореха, девятнадцать ренклодов, тридцать одна яблоня, двадцать шесть груш. Цена – четыре форинта за корень.

Секретарь был худой черноусый человек с блестящей лысиной. Прочтя объявление, он поудобнее устроился на стуле, вытянул вперед обутые в сапоги ноги и оглядел присутствующих.

– Кто хочет купить? – Подождав немного, он повторил: – Четыре форинта за дерево… Разве это много? Любое дерево – четыре форинта.