Из первого свежего пенька еще сочится смола. Он падает рядом на землю и достает тонкий фломастер и водительские права — как линейку. Подносит оба к спиленному дереву, словно проводит операцию, и отсчитывает в обратном направлении. Под пальцами проходят годы — их наводнения и засухи, их заморозки и жара, написанные на разных кольцах. Когда отсчет доходит до 1975-го, он делает тонкий черный крест на этой дате. Потом проходит еще двадцать пять лет, ставит еще один крест против часовой стрелки по отношению к первому и помечает — 1950-й.

Работа продолжается четвертьвековыми шажками, пока он не доходит до самого центра. Он не знает, сколько лет городу, но это дерево явно прочно стояло на месте до того, как рядом ступила нога белого человека. Указав год как можно точнее, Дуглас возвращается к краю, совсем недавно еще живому, и пишет большими буквами вдоль половины окружности: «ИХ СРУБИЛИ, ПОКА ВЫ СПАЛИ».

Он еще там, помечает пеньки, когда Мими выходит на обед. Ее новая обеденная карточная игра — гнев, она играет в солитер, пока ест сэндвичи с яйцом и острым перцем на скамейке в этом недавно минимизированном дзен-саду. С самого ночного рейда она не слезала с телефона, посетила бессильное общественное собрание и поговорила с двумя юристами — оба сообщили, что о правосудии можно только мечтать. Ее единственный выход — уличный обед с видом на свежие пеньки, пережевывание гнева. Она видит, как человек на четвереньках аннотирует ущерб, и взрывается.

— Ну теперь-то вы что делаете?

Дугги смотрит на вылитую копию ночной бабочки Лалиды из Патпонга, которую когда-то любил больше дыхания. Женщину, стоящую любых ям для саженцев. Она надвигается, угрожая сэндвичевым копьем.

— Мало их убить? Надо еще и осквернить?

Он поднимает руки, потом показывает на иероглифы на пне. Она останавливается и видит — надписанные кольца, идущие к центру круга. Год, когда отец размазал себе мозги по всему двору. Год, когда она выпустилась и устроилась на эту проклятущую работу. Год, когда все семейство Ма бросилось врассыпную от медведя. Год когда отец показал ей свиток. Год ее рождения. Год, когда отец приехал учиться в великом Технологическом институте Карнеги. И на самом внешнем кольце — надпись: «ИХ СРУБИЛИ, ПОКА ВЫ СПАЛИ».

Она переводит взгляд на человека, стоящего на коленях.

— О боже. Простите, пожалуйста. Я думала, вы… чуть не пнула вас в лицо.

— Вас уже опередили те, кто это сделал.

— Минутку. Вы тогда были? — Ее брови сходятся, пока она производит расчеты предела текучести. — Если бы я тогда оказалась здесь, то точно кого-нибудь травмировала.

— Большие деревья падают по всей стране.

— Да. Но это был мой парк. Мой ежедневный хлеб.

— Знаете, вот так смотришь на эти горы и думаешь: «Цивилизация уйдет, но это будет длиться вечно». Только цивилизация фыркнет, как жеребец на гормонах роста, — и горы рухнут.

— Я говорила с двумя юристами. Законы не нарушены.

— Естественно. Все права — не у тех людей.

— Что можно сделать?

Глаза безумца пляшут. Он похож на двенадцатого архата, позабавленного глупостью всех человеческих устремлений. Он колеблется.

— Вам можно доверять? В смысле, вы же не хотите у меня почку украсть, ничего такого?

Она смеется — и это все, что ему нужно, чтобы поверить.

— Тогда слушайте. У вас не найдется триста баксов? Или, может, рабочая машина?

БРИНКМАНЫ НАЧАЛИ ЧИТАТЬ, когда они вместе и наедине. А вместе они почти всегда наедине. Любительский театр остался в прошлом; они не выходили на сцену с той пьесы про несуществующего младенца. Ни разу не сказав друг другу вслух, что с театром покончено. Тут диалог не требуется.

Значит, вместо детей — книги. Во вкусах оба остаются привержены мечтам юности. Рэю нравится видеть, как великое начинание цивилизации возвышается к все еще неведомой судьбе. Ему хочется читать, допоздна, только о растущем уровне жизни, неуклонном раскрепощении человечества посредством изобретательства, появлении знаний, что в конце концов спасут весь род людской. Дороти нужны заявления еще невероятней — истории, свободные от идей, но с выраженными личностями героев. Ее спасение — тесное, жаркое и личное. Оно зависит от способности человека сказать «И все-таки», сделать ту мелочь, что вроде бы ему недоступна, и на миг вырваться из хватки времени.

Полки Рэя организованы по темам; Дороти — в алфавитном порядке по имени авторов. Он предпочитает дорогие тома с копирайтами поновее. Ей нужно общаться с далекими мертвыми и чужими душами, как можно более непохожими на нее. Раз начав книгу, Рэй заканчивает ее, как бы ни было тяжело. Дороти не прочь пропустить философствования автора, чтобы дойти до мгновений, когда один персонаж — чаще всего самый неожиданный — заглядывает в себя и оказывается лучше, чем позволяет природа.

Жизнь в сорок лет. Стоит томику попасть в дом, как он его уже не покинет. Для Рэя цель — готовность: книга на все непредвиденные потребности. Дороти стремится поддерживать местные независимые магазины и спасает заброшенные жемчужины из корзин с макулатурой. Рэй думает: «Никогда не знаешь, когда наконец дойдут руки до книги, купленной пять лет назад». А Дороти: «Однажды нужно взять зачитанный томик и пролистать до того абзаца внизу на правой странице, в десяти страницах с конца, что переполняет такой нежной и лютой болью».

Дом превращается в библиотеку медленно, почти незаметно. Книги, которые ей не подходят, Дороти кладет на бок поверх рядов. Так обложки мнутся, и это доводит Рэя до белого каления. Какое-то время они спасаются покупкой новой мебели. Пара шкафов из вишневого дерева между окнами в его кабинете на первом этаже. Большой из каштана — в переднюю комнату, туда, где традиционно живет телеалтарь. Кленовый — в гостиную. Он говорит: «На какое-то время хватит». Она смеется, зная из каждого своего романа, каким мимолетным может быть «какое-то время».

Умирает мать Дороти. Они не в силах расстаться ни с одной книгой покойницы. И добавляют их в коллекцию, которой позавидовали бы и короли. Букинист в центре предлагает Дороти с невероятной скидкой полное собрание «Романов Уэверли» Вальтера Скотта.

— Тысяча восемьсот восемьдесят второй! И посмотри на эти красивые форзацы. Мраморный водопад.

— Знаешь, что можно сделать? — подбрасывает идейку Рэй по пути к кассе. К Скотту он примостил «Эпоху разумных машин». — Та дурацкая стена в маленькой спальне наверху. Можно попросить плотника встроить полки.

Их прежние планы на эту комнату теперь кажутся старше любой книги в шкафах. Дороти кивает, пытается улыбнуться, лезет куда-то вглубь себя за словом. Она не знает слова. Даже не знает, что делает. «И все-таки». Слово — «и все-таки».

У НИХ ЕСТЬ ДАВНЯЯ ШУТКА, рождественская, — шутка, которая всегда готова вмиг перестать быть шуткой. Одним подарком они пытаются перетянуть друг друга на свою сторону. В этом году Рэй вручает Дороти «Пятьдесят идей, изменивших мир».

— Милый! Как ты угадал!

— Меня она точно изменила.

Никогда он не изменится, думает она и целует его в щеку, рядом с губами. Потом настает ее часть ритуала: новое издание «Четырех великих романов» Джейн Остин с аннотациями.

— Дороти, дорогая. Ты читаешь мои мысли!

— Знаешь, ты мог бы попробовать ее почитать, ну хотя бы раз.

Он пробовал, много лет назад, и чуть не задохнулся от клаустрофобии.

Праздники они проводят в халатах, читая друг другу свои подарки. На Новый год с трудом дотягивают до полуночи. Лежат в постели — бок о бок, нога к ноге, но руки — на страницах. Засыпая, Рэй перечитывает десяток раз один и тот же абзац; слова превращаются в какую-то круговерть, как крылатки в воздухе.

— С Новым годом, — говорит он, когда наконец падает шар.[47] — Еще один пережили, а?