Он и его родственники приехали сюда побыть с бабушкой. Завтра со всего штата соберется семья. Из-за фотографий к Николасу возвращаются воспоминания: праздники детства, как весь клан собирался ради индейки или рождественских гимнов, флагов середины лета и фейерверков. Каким-то образом все это зашифровано в оживающем дереве, встречи в каждое время года, дни исследований и тоски посреди кукурузы. Перебирая снимки в обратном порядке, Николас чувствует, как годы отклеиваются, словно распаренные обои.

Всегда животные. Сначала собаки — особенно трехногая, чуть ли не сходящая с ума от любви всякий раз, когда семья Ника сворачивала на длинную подъездную дорожку. Затем горячее дыхание лошадей и жесткая копна коровьей щетины. Змеи, извивающиеся в сжатых стеблях. Случайно найденная нора кроликов у почтового ящика. Как-то в июле из-под переднего крыльца появились полудикие кошки, пахнущие тайной и свернувшимся молоком. Мертвые мыши, подарочки около заднего входа в дом.

От пятисекундного фильма пробуждается память. Вот Ник пробирается в гараж с его механизмами и загадочными инструментами. Сидит на кухне, переполненной Хёлами, вдыхает запах затхлого потрескавшегося линолеума, пока белки шебаршатся в своих скрытых гнездах внутри стенового каркаса. С двумя кузенами помладше копает землю, их древние лопатки с ручками в форме груши прокладывают канаву прямо, как уверяет Ник, к магме.

Он сидит наверху, за столом со сдвижной крышкой, в кабинете покойного деда, изучает проект, который пережил уже четыре поколения его создателей. Из всего груза в фермерском доме Хёлов — сотни банок для печенья и стеклянных снежных шаров, сундука на чердаке с табелями успеваемости его отца, ножного органа с мехами, спасенного из церкви, где крестили прапрадедушку Ника, древних игрушек его отца и дядьев, полированных сосновых кегель и невероятного города, управляемого магнитами, спрятанными под улицами, — эта пачка фотографий всегда была сокровищем, которое никогда не надоедало Нику. Каждый снимок сам по себе не показывал ничего, кроме дерева, на которое Ник мог взобраться вслепую, так часто он по нему лазал. Но при перелистывании коринфская деревянная колонна набухала под большим пальцем, вздымалась и освобождалась. Три четверти века пробегало за время, достаточное для короткой молитвы. Как-то в девять лет, во время пасхального ужина, Ник так часто перелистывал пачку снимков, что дед ударил его по рукам и спрятал ее на самой высокой полке посыпанного нафталином шкафчика. Ник залез на стул и снова принялся за фотографии, едва убедился, что взрослые ушли вниз.

Это его по праву рождения, эмблема Хёлов. Ни у одной другой семьи в округе нет дерева, похожего на страж-каштан. И ни одна семья в Айове не может сравниваться по странности с этим многопоколенным фотопроектом. А взрослые словно поклялись никогда не говорить о том, в чем же его цель. Ни дед, ни отец не могли объяснить Николасу смысл этого увесистого кинеографа. Дед говорил: «Я пообещал отцу, а тот пообещал своему отцу». Но в другое время он же сказал: «Эта штука заставляет тебя по-другому мыслить, разве нет?» И действительно, заставляла.

Именно на ферме Ник сделал первые наброски. Карандашные мальчишеские мечты — ракеты, неземные машины, огромные армии, воображаемые города, с каждым годом все более вычурные от деталей. Потом текстуры естественнее, реальнее — лес волос на спине гусеницы или бурные погодные карты в волокнах половиц. Именно на ферме, хмельной от кинеографа, Ник впервые стал рисовать ветви. Четвертого июля он лежал на спине, глядя на раскинувшееся древо, пока все остальные метали подковы. В постоянном расщеплении каштана чувствовалась геометрия, равновесие толщины и длины, которое Ник еще не мог запечатлеть, ему не хватало сноровки. Рисуя, он задумался о том, какой надо иметь мозг, чтобы различать каждый из стрельчатых листов на любой ветке и распознавать их также легко, как, к примеру, лица кузенов.

Еще один просмотр волшебного фильма, и быстрее, чем черно-белое брокколи превращается в ощупывающего небеса гиганта, девятилетка, которого одергивал дед, становится подростком, проникается любовью к Богу, молится ему каждую ночь, но редко удачно, так как не может прекратить мастурбировать на фантазии о Шелли Харпер, он уходит от Бога и приходит к гитаре, попадается полиции с половиной косяка травы, получает шесть месяцев в устрашающей колонии для несовершеннолетних близ Сидар-Рэпидз, и там — часами рисуя все подряд, что только видит в окна со стальными решетками, — он понимает, что всю свою жизнь хочет заниматься странным.

Ник был уверен, что такую идею будет трудно подать семье. Хёлы были фермерами, владельцами магазина по продаже фуража и торговцами сельскохозяйственным оборудованием, как его отец, жутко практичными людьми, укорененными в логике земли, привыкшими работать долго и упорно, днями, год за годом, никогда не спрашивая почему. Ник готовился к ссоре, к чему-нибудь прямиком из романов Д. Г. Лоуренса, которые помогли пережить ему старшую школу. Он репетировал неделями, но слова застревали в горле от самой абсурдности просьбы: «Пап, я бы с удовольствием прыгнул с края жизни, полной здравого смысла, причем за твой счет, и стал патентовано безработным».

Он решился на разговор ранней весной, ночью. Отец лежал на диване, который стоял на веранде, и читал биографию Дугласа Макартура. Николас сел в глубокое кресло рядом. Ароматный ветер дул сквозь сетку и ерошил ему волосы.

— Пап? Я хочу пойти в художественную школу.

Отец посмотрел на него поверх книги так, словно изучал руины своей династии.

— Я так и думал, что чем-то в таком духе все и кончится.

И Ник уехал, он гулял на таком длинном поводке, что добрался до самого центра Чикаго и обрел свободу, давшую ему испытать все пороки, присущие его желаниям.

В чикагской школе он многое узнал:

Одногруппники смеются над его небольшими карандашными набросками и гиперреалистическими сверхнатуралистичными картинами. Но он продолжает их писать, год за годом. И скоро становится известен. Им даже восхищаются, пусть и язвительно.

Одной зимней ночью, на последнем курсе, в арендованном чулане в Роджерс-парке, Нику приснился сон. Студентка, которую он любит, спросила его: «Что ты действительно хочешь делать?» Он вскинул голые руки к небу, пожимая плечами. Крохотные фонтанчики крови собрались в середине ладоней. Из них выросли две ветвистых колючки. Ник затрепетал в панике и проснулся. Прошло полчаса, прежде чем сердце забилось нормально, а он сам понял, откуда взялись эти шипы: из фотографий каштана, который посадил его норвежский странствующий прапрапрапрадед сто двадцать лет назад, когда сам записался на заочку в школу примитивного искусства, на равнины западной Айовы.

Ник сидит у стола, снова пролистывает книгу. В прошлом году он получил Приз Штерна по скульптуре от Школы института искусств. В этом он работает на складе знаменитого чикагского универмага, который уже четверть века медленно отходит в мир иной. Безусловно, Ник получил степень, которая дает ему право делать необычные артефакты, способные смутить друзей и разозлить незнакомцев. В Оук-парке у него есть целая камера хранения, забитая костюмами из папье-маше для уличных маскарадов и сюрреалистическими декорациями постановки, которая шла в маленьком театре в Андерсонвилле, но продержалась всего три дня. В двадцать пять лет потомок фермерской династии хочет верить, что лучшая работа все еще ждет его впереди.

Завтра Сочельник. Хёлы начнут приезжать именно тогда, но бабушка уже на седьмом небе от счастья. Она теперь живет только ради дней, когда старый, продуваемый насквозь дом заполняется потомками. Фермы больше нет, есть только дом на острове посреди полей. Вся земля в долгосрочной аренде, ею владеют компании, чьи офисы находятся в сотнях миль отсюда. Почва Айовы доведена до рационализованного финала. Но скоро праздник, и снова начнутся чудесные рождения, появятся спасители в яслях, как всегда было на Рождества Хёлов вот уже сто двадцать лет.