Тополя дрожат на незаметном ветру, а Патриция начинает замечать то, что сразу не разглядела. На одном из стволов высоко над головой виднеются порезы от когтей, загадочные письмена медведей. Но они старые и покрыты почерневшими шрамами; звери давно не ходили по этим лесам. Из берега над ручейком вырываются спутанные корни. Патриция изучает их, открытый край сети подземных каналов, проводящих воду и минералы через десятки акров, вверх, к другим стволам, казалось бы, отдельно стоящим вдоль скал, где жидкость трудно найти.

На возвышенности открывается небольшая поляна, вырубленная бензопилой. Кто-то что-то улучшал. Патриция снимает лупу с цепочки для ключей и прикладывает ее к одному из пней, чтобы посчитать количество колец. Самым старым поваленным деревьям около восьмидесяти лет. Она улыбается этой цифре, такой смешной, потому что пятьдесят тысяч молодых деревьев вокруг нее выросли из массы невероятно старого корневища, которое родилось даже не в ближайшую сотню тысячелетий. Под землей этим восьмидесятилетним стволам по меньшей мере тысяч сто. Патриция совсем не удивилась бы тому, что этот сросшийся вегетативно размножающийся гигант, похожий на лес, живет здесь около миллиона лет.

Вот почему она остановилась: чтобы увидеть одно из древнейших и самых больших живых существ на земле. Вокруг нее раскинулся один-единственный самец, чьи генетически идентичные стволы покрывают более сотни акров. Он необычный, странный, его существование не укладывается толком в голове. Но, как прекрасно знает доктор Вестерфорд, абсурдные диковины мира встречаются повсюду, а деревья любят играть с человеческой мыслью как дети играют с жуками.

Через дорогу от того места, где она припарковалась, тополя спускаются к Рыбному озеру, где пять лет назад ранее китайский инженер-беженец вместе с тремя дочерьми разбил лагерь по дороге в Йеллоустоун. Старшую девочку, названную в честь героини из оперы Пуччини, скоро объявят в розыск федералы за поджог и ущерб на пятьдесят миллионов долларов.

В двух тысячах милях к востоку студент-скульптор, родившийся в фермерской семье из Айовы, совершая паломничество в Метрополитен, проходит мимо единственного дрожащего тополя во всем Центральном парке и не замечает его. Тридцать лет спустя он снова пройдет мимо этого дерева, так как поклялся героине Пуччини, что, как бы плохо все ни сложилось, он себя не убьет.

К северу, вверх по изогнутому хребту Скалистых гор, на ферме недалеко от Айдахо-Фолс, летчик-инвалид в тот же день строит стойла для лошадей своего друга из старой эскадрильи. Работу ему дали из жалости, вместе с проживанием и питанием, и ветеран планирует уехать отсюда, как только сможет. Но сейчас делает обшивку загона из тополя. Как ни плоха эта древесина для пиломатериалов, она не разобьется, когда лошадь ударит ее копытом.

В пригороде Сент-Пола, недалеко от озера Эльмо, у дома юриста по интеллектуальной собственности растут два белых тополя. Он почти ничего не знает о деревьях, и когда его свободолюбивая девушка спрашивает о них, говорит ей, что это березки. Со временем два инсульта подкосят юриста, и все тополя, березы, буки, сосны, дубы и клены сведутся к одному слову, на произнесение которого у него будет уходить полминуты.

На Западном побережье, в зарождающейся Кремниевой долине, американский мальчик гуджаратского происхождения и его отец строят примитивные тополя из массивных черно-белых пикселей. Они пишут игру, которая для мальчика будет подобна прогулке по первозданному лесу.

Все эти люди ничего не значат для Растительной Пэтти. И тем не менее глубоко под землей их жизни уже давно связаны. Их родство подобно раскрывающейся книге. В будущем прошлое всегда становится яснее.

Через много лет Патриция и сама напишет книгу, «Тайный лес». И на первой ее странице будет следующее:

Она стоит на вершине холма, глядя на неглубокий овраг. Тополя повсюду, и у нее не укладывается в голове мысль, что ни один из них не проклюнулся из семечка. За последние десять тысяч лет лишь немногие деревья в этой части Запада пробились сквозь землю таким образом. Давным-давно климат изменился, и их семена здесь больше не прорастают. Но деревья размножаются корнями; они распространяются. На севере, там, где когда-то был ледник, существуют тополиные колонии старше его. Неподвижные деревья мигрируют — бессмертные, они отступили перед последними глетчерами толщиной в две мили, а затем снова последовали за ними на север. Жизнь не будет отвечать перед разумом. А смысл слишком молод, чтобы иметь над ней большую власть. Вся драма мира собирается под землей — это громогласный симфонический хор, который Патриция хочет услышать перед смертью.

Она смотрит по ту сторону вершины, гадая, в какую сторону направлен ее самец, этот гигантский тополиный клон. Он десять тысяч лет бродил по холмам и оврагам в поисках такой же дрожащей и гигантской самки, которую можно было бы оплодотворить. Но на следующем подъеме что-то словно бьет Патрицию кулаком в грудь. Среди ленты новых дорог расположился жилой комплекс, вырезанный в сердце раскидистого клона. Кондоминиумы, возрастом в несколько дней, прорезали несколько акров корневой системы одного из самых роскошных растений на Земле. Доктор Вестерфорд закрывает глаза. По всему Западу она видела увядание. Тополя засыхают. Изъеденные всеми на свете копытными животными, отрезанные от живительного огня, исчезают целые рощи. Теперь она видит, как лес, который покорил эти горы еще до того, как люди покинули Африку, уступил место летним домикам. Она видит все в отблеске сверкающего золота: деревья и люди воюют за землю, воду и атмосферу. И громче шелеста дрожащих листьев слышит, чья сторона проиграет, выиграв.

В НАЧАЛЕ ВОСЬМИДЕСЯТЫХ Патриция отправляется на северо-запад. В Континентальных Штатах все еще попадаются гиганты, островки древней растительности, разбросанные от Северной Каролины до самого Вашингтона. Она хочет посмотреть, как выглядит невырубленный лес, пока еще возможно. В Западных Каскадах стоит влажный сентябрь: ничто не может подготовить Патрицию к тому, что ее ждет. Издалека, без понятия о масштабе, деревья кажутся не больше самых больших платанов и лириодендронов на Востоке. Но вблизи иллюзия исчезает, и Патриция теряется от того, что противоположно разуму. Она может только смотреть, смеяться и снова смотреть.

Тсуга, величественная ель, желтый кедр, дугласова пихта: огромные хвойные деревья исчезают в тумане над ней. На ситхинских елях выпирают капы величиной с микроавтобус — фунт за фунтом, дерево прочнее стали. Одним стволом можно заполнить большой лесовоз. Даже коротышки здесь так велики, что могли бы господствовать над восточным лесом, а на каждый акр приходится как минимум в пять раз больше древесины. Под этими гигантами, глубоко в подземелье, собственное тело кажется Патриции причудливо маленьким, напоминающим желудевых человечков, которых она делала в детстве. Дупло в одном из этих столбов затвердевшего воздуха могло бы стать ей домом.

Щелчки и щебетание нарушают соборную тишину. Воздух такой сумеречно-зеленый, что кажется, она находится под водой. Здесь идет дождь из частиц — облака спор, разорванная паутина и кусочки кожи млекопитающих, скелетированные клещи, экскременты насекомых и птичьи перья… Все карабкается друг на друга, борясь за клочки света. Если не двигаться достаточно долго, то побеги поглотят ее. Патриция идет молча, перемалывая десять тысяч беспозвоночных на каждом шагу, высматривая дорогу, и вспоминает, что в этой местности на одном из коренных языков для обозначения следа и понимания используется одно и то же слово. Земля прогибается под ногами, как истрепанный тюфяк.

По голой кромке холма она идет вниз, в лощину. Размахивает перед собой палкой, со свистом рассекающей воздух, и пройдя через тепловую завесу, чувствует, как резко падает температура. Крона деревьев — это сито, усеивающее солнечными бликами кишащие жуками поверхности. Около каждого крупного ствола в подстилке ютится несколько сотен ростков. Папоротник, печеночники, лишайники и листья размером с песчинку пятнают каждый дюйм сырых поваленных бревен. Даже мхи густые, как миниатюрные леса.