Спартанская царица бродила по саду с печальным лицом и потухшими глазами. Золотые волосы, полноводной рекой стекавшие по белому покрывалу, зацепились за низко растущую ветку, Елена дернула небрежно прядь, опутавшую сучок, дерево задрожало и исторгло из листвы спелую смокву, упавшую к ногам царицы. Глядя на распластавшийся лепешкой сочный фиолетовый плод, Елена хмуро думала, что уже чуть ли не тридцать лет поспевшие плоды покорно ложатся к ее ногам, и ни разу, ни разу не было случая, когда у нее возникла б нужда хотя бы протянуть руку. Боги, как это скучно!

– Елена, – послышался невдалеке знакомый голос. – Елена, где ты?

Елена не ответила. Затрещали ветки, и перед ней появился Менелай.

– Я еду на охоту, – сказал он отрывисто. – Там к тебе гости. Ступай в дом.

– Гости? – переспросила Елена.

– Твоя двоюродная сестра Феба с мальчиком.

– Феба? – оживившееся было лицо Елены снова померкло. – Опять Феба? – сказала она отчужденно. – Не люблю ее. Скучно с ней.

– А с кем тебе не скучно? – спросил Менелай, срывая смокву.

Елена молчала. Менелай вонзил в плод острые белые зубы, откусил половину, протянул вторую Елене, та покачала головой, и он проглотил остаток.

– Сладкая, – сказал он, облизывая губы. – Занялась бы ты, Елена, каким-нибудь делом.

– Каким делом? – спросила Елена безучастно.

– Благородным и увлекательным. Врачеванием, например.

– Врачеванием? – Она озадаченно сдвинула брови. – Разве царице пристало заниматься врачеванием?

– А почему нет? Для царицы не может быть ничего постыдного в ремесле, которым занимался сын Аполлона.

Елена запрокинула голову и посмотрела в безоблачное, как всегда, небо. Хоть бы дождь пошел, что ли… Послышалось пение рога, и Менелай заторопился.

– Вернусь вечером, – бросил он, уходя. – А ты ступай в дом. Феба заждалась. И подумай над моим советом.

Артем был не вполне последователен. С одной стороны, он, разумеется, одобрял и, естественно, поощрял… начнем с того, что он был весьма рад не потребовавшему от него никаких усилий перемещению Елены в заведение, работа в коем прибавляла в некотором роде престижа и ему – у парня, сумевшего устроить жену Туда, должны быть неплохие деньги или связи, так, без сомнения, думали многие из его знакомых, особенно, не самых близких. Нравилась ему и окруженная восточно-мистическим ореолом специальность, он даже снизошел до того, чтобы подыскать Елене через какого-то приятеля комнату в Питере (таскаться из общежития до больницы, в которой размещалась кафедра, через весь город да еще зимой, в мороз и на ветру – выше сил южного человека; добавим, что оплачивал арендованное помещение, естественно, Торгом, так что позиция Артема была наивыгоднейшей), в том самом Питере, где накинувшаяся на знания, как кошка на валерьянку, прозелитка погружалась в глубины нового мировоззрения (ибо иглотерапия не просто учение, это мировоззрение), он доставал ей дефицитные книги, агитировал знакомых испробовать старый новый метод лечения, освоенный супругой, и уж, само собой, по душе ему была сублимация Елениных излишне развитых, по его мнению, инстинктов. Но, с другой стороны, как всякий армянский мужчина, он время от времени выставлял не рожки, поскольку наделить его таковыми Елена не озаботилась, но когти или копытца. Его раздражала манера Елены задерживаться на работе – а она задерживалась все чаще, поскольку больных у нее становилось все больше, иной раз ей даже случалось, заговорившись с очередным нуждавшимся в утешении страждущим (отказываться от словотерапии она и не помышляла), прийти домой – страшно сказать! – после голодного супруга, его выводила из себя ее привычка вечерами обзванивать пациентов, дабы выяснить, как с болями у радикулитика или язвенника, и не было ли приступа у астматика. И уж в полное исступление его ввергали звонки пациентов мужского пола, которым Елена по неосторожности вверила номер своего телефона.

– Я не желаю, чтобы ко мне домой, моей жене, звонили неизвестные мне мужчины, – рявкал он. – Я требую, чтоб это немедленно прекратилось!

Но немедленно это прекратиться не могло, поскольку максимум того, на что была способна деликатная Елена, не оглашать номер впредь, но звонили ей люди, лечившиеся у нее полгода назад, год, иногда и больные еще поликлинические, узнавшие ее новые координаты у родителей, и не могла же она, простите, сказать человеку:

– Больше не звоните, ваш пол неугоден моему супругу.

– Ревнует, – многозначительно говорила Ася, которой Елена неуклонно поверяла свои секреты и спрашивала совета, несмотря на то, что Ася по-прежнему плавала в книжных морях, разве что разбавив слегка художественную литературу научной, и не выходила замуж, поджидая не принца на белом коне, конечно, ибо к сказкам и любовным романам относилась с иронией, но, возможно, пришельца на белом звездолете или, на худой конец, доктора наук в белом халате. Елена в ответ только вздыхала. Увы! Впрочем, это можно было назвать и ревностью, но порождали эту ревность не любовь и не страх, что возлюбленную отобьют, уведут, умыкнут, присвоят, нет, то было производное темных мужских инстинктов, первобытных начал. Моя пещера, моя собака, моя дубинка, моя женщина… Что поделать, таковы мужчины, такими были испокон веку и пребудут всегда, думала Елена. До тех пор, пока не познакомилась с Олевом, после чего внесла в свои представления поправку: армянские мужчины. (Конечно, читатель, она была не совсем права, именно таким образом экстраполируя свой личный опыт на широкие мужские массы, но простим ей, учитывая, что ее бурная личная жизнь протекала в пределах территории, напоминавшей по своим очертаниям гроздь винограда, и на девяносто пять, кажется, процентов населенной армянами).

Под треногой пылал яркий огонь. В бронзовой лохани булькало темное пахучее варево. Елена стояла у длинного каменного стола, заваленного пучками перевязанных трав, перебирала их, осторожно нюхая, и, небрежно откинув некоторые в сторону, складывала прочие на плоское глиняное блюдо, расписанное синей краской. Когда блюдо заполнялось, проворная рабыня сейчас же переносила его на другой стол, опорожняла и опускала пучки в большой чан с родниковой водой. Там же молодой раб смешивал в керамическом кратере тягучие, как мед, жидкости.

Менелай, хмурясь, пододвинул кресло и сел.

Елена поглядела на него коротко и снова склонилась над своими травами. Потом спросила, не оборачиваясь:

– Как мой бальзам? Не правда ли, хорош?

– Хорош, – согласился Менелай, приподнимая край хламиды и обозревая почти зажившую рану на икре, нанесенную, увы, не мечом храброго врага и даже не клыком свирепого зверя, а всего лишь острым камнем, на который напоролся впотьмах, когда вышел с пира остудить голову и освежить дух после чрезмерно обильного возлияния. – Хорош, да. Но не кажется ли тебе, что ты слишком увлеклась этой стряпней? Не дело царицы целыми днями копаться в кореньях да листьях и составлять мази.

Елена прищурилась.

– Ты же сам говорил, что Асклепий…

– Асклепий, Асклепий… У Асклепия не было нужды править домом и заботиться о муже.

– Ты попрекал меня бездельем, – напомнила Елена. – И советовал найти благородное занятие.

– У тебя дочь растет. Разве у женщины может быть занятие благороднее, чем достойно воспитать дочь?

Он сердито поднялся и вышел, хлопнув дверью. Елена всплеснула руками.

– О боги! Эти мужчины никогда не знают, чего хотят! – пожаловалась она громко и тут же кинула взгляд в сторону рабов, но те невозмутимо продолжали делать, что велено, и Елена тоже успокоилась, отвернулась к раскиданным по столу травам и снова запустила руки в душистую охапку.

К тому вечеру (который, без сомнения, следовало notare albo lapillo[12]), когда выйдя с шумного, но трогательного спектакля, Елена и Олев, отстав на пару шагов от болтливых журналисток, шли по улице Чехова в сторону Садового кольца, торопливо пересказывая друг другу свои взгляды на театр, на жизнь и даже отдельные фрагменты собственных биографий, минуло почти три года со дня, когда Елена, неожиданно не только для Артема, но и для себя самой, собрала вещи и вернулась к родительскому очагу. Конечно, не все вещи, а только один саквояж, за остальным своим гардеробом и прочими предметами она являлась по субботам и воскресеньях в течении месяца или двух, а может, и трех, пока не унесла все, за исключением кухонного гарнитура, оставшегося покинутому мужу в утешение (если он в таковом нуждался) и на память (уверенности в том, что он мечтал о сувенирах, которые подогревали бы его стынущие быстро, как снятые с огня макароны, воспоминания, у нас, признаться, тоже нет). Артем препятствий ее протяженному во времени уходу не чинил, правда, ему предстояло нести не самый комфортный для мужских плеч крест домашних забот (и работ), но в последнее время Елена, как и всякая неудовлетворенная женщина, преисполнившись желчи, почти безостановочно изливавшейся в виде переходящей в сарказм иронии, изрядно допекла его своими шпильками, и хотя она по-прежнему самозабвенно смеялась над его шутками и восхищенно выслушивала премудрости, которые он выдавал на гора гораздо чаще, чем то, что делают обычно молча, но с большими энергетическими затратами, периодически она устраивала короткие, но бурные сцены с рыданиями и отпеванием своей неудавшейся жизни, и Артем потихоньку пришел к мысли, что стирка с уборкой и даже неловкие кулинарные потуги с малосъедобным результатом предпочтительней утомительного сосуществования с чересчур пылкой и чрезмерно требовательной, как он полагал, женой. Таким образом Елена постепенно или, имея в виду перемещаемые предметы, поэтапно заняла в отчем доме свое прежнее место. Сумрачный Торгом, сдвинув, правда, брови, но безмолвно, принял блудную (если бы!) дочь обратно. Для него, надо признать, возвращение Елены было испытанием если не тяжким, то уж, во всяком случае, не из легких, ведь если в Армении (в последние десятилетия, о прошлом говорить не будем) один развод… ну не в порядке вещей, так не скажешь, это было бы злостным преувеличением, но все же приемлем, хотя его субъекты неизбежно становятся предметом всяческих смутных подозрений и сомнений, то второй уже вне пределов всякой толерантности, и упомянутые сомнения с подозрениями нарастают даже не в геометрической прогрессии, нет, перед подобным ростом спасовала бы и экспонента. Особенно, когда дело касается женщины. А уж если и второй брак не принес плодов в лице хотя бы одного ребенка, тут трубное мычание священной коровы перекроет голос любых чувств, которые эта женщина, будь она даже раскрасавицей из раскрасавиц, способна в противном (не отвратительном, хотя и это не исключено, а противоположном) поле пробудить. Так что Торгом вполне резонно опасался, что в третий раз покупать приданое ему не придется (отдавая ему справедливость, надо признать, что эта перспектива ему облегчения не приносила). С другой стороны, то же упрямое травоядное (ибо корова, будучи возведена в ранг священной, переупрямит любого осла) заставляло его принять распад очередного бездетного союза, как должное или, вернее, как неизбежное зло. Заметим, что узнав о причинах создавшегося положения – не от Елены, разумеется, но от смущенной Осанны, которой Елена с запинками и заминками, но все же поведала печальную истину, Торгом даже намекнул – опять-таки не Елене, а ее матери, потрясенной подобным намеком до основания, на допустимость вмешательства третьей силы, о чем иногда подумывала и Елена, но ее размышления не выходили за рамки теории, ее старомодной совести и истинно женской физиологии претили подобные совмещения, не вдохновляло ее и жизнеописание леди Чаттерлей, тем более что в советское время познакомиться с таковым у нее возможности не было, но даже если б и была, она не предпочла б, следуя примеру леди, нижнюю половину тела верхней, а продолжала бы искать целое. Уход от Артема, заметим, в определенной степени и был плодом этих исканий, незадолго до принятия судьбоносного, как выражаются неизбежно склонные к гиперболам политики, решения Елена заглянула по какому-то делу в свою бывшую поликлинику, которая, между прочим, отдельно взятой поликлиникой не являлась, а была частью медобъединения, то есть соседствовала и даже сожительствовала с больницей, так что Елена совсем не чудом, а вполне закономерно, в ходе пробежки по кабинетам бывших сотрудников и сотрудниц, столкнулась у своего давнего приятеля рентгенолога с новым в больнице, спустившимся по какой-то надобности с горних высот (хирургическое отделение размещалось на верхнем восьмом этаже) хируром по имени Арарат. Ага, скажет читатель, навострив уши, вернее, заострив взор, но на сей раз он ошибется, разочарованная Артемом Елена уже не реагировала на магическую букву подобно подсолнуху, который, истосковавшись по теплу и свету, тянет головку к небесному их источнику. Более того, забегая вперед, сообщим, что после приключения с Араратом (которого впоследствии в кругу ее подружек уничижительно называли Араратской низменностью), Елена и вовсе стала в полном смысле слова шарахаться от буквы А и если не перенесла свою свежеприобретенную неприязнь к ней на женский пол, то лишь потому, что ее лучшая подруга Ася тоже начиналась с рокового знака. Отметим, кстати, что Асе Арарат не понравился с первого взгляда, в отличие от Елены, которой он приглянулся сразу, поскольку был, можно сказать, даже красив, правда, простоватой, арабо-индийской красотой (если судить по соответствующему киноискусст… простите, читатель, мы оговорились, конечно же, кинематографу), и холост, хотя мужчина, который к тридцати трем годам ни разу не женился, вызывает неопределенные подозрения – если он не Иисус Христос. Однако, с Христом у Арарата, кроме целибата, ничего общего не наблюдалось, во всяком случае, он не умел прощать грехи, к каковым причислял и разводы, что выяснилось уже позже, а именно, после того, как Елена в очередной, как язвили недоброжелатели, раз обрела свободу (впрочем, особой ценностью ей это приобретение уже не казалось, скорее, напротив, и наверно, правильнее было б выразиться так: утратила несвободу). Нельзя, конечно, сказать, что Арарат уговаривал ее разойтись с мужем, предлагая взамен собственные руку и сердце. То есть, сердце он ей предлагал многократно и многословно, преподнося его, тахикардично трепещущее, на пестро расписанном металлическом подносе, простите, на маленькой белой с золотым ободком тарелочке для хлеба, сердчишко-то было крохотное и на огромном подносе могло затеряться, показаться деталью рисунка. Но что касается руки… Рука и сердце не всегда идут рука об руку – этот незатейливый каламбур пришел Елене в голову перед тем, как, затворившись в ванной от любопытных глаз, она в очередной (теперь уже без преувеличений) раз залилась слезами и торжественно поклялась себе отныне…