- Чье это “ура”? их или наше?

- Не знаю, но это уж рукопашная пошла, потому что стрельба затихла.

В это время под окном, к крыльцу, подскакал ординарец офицер с казаком и слез с лошади.

- Откуда?

- С бастиона. Генерала нужно.

- Пойдемте. Ну что?

- Атаковали ложементы… заняли… французы подвели огромные резервы… атаковали наших… было только два батальона, - говорил, запыхавшись, тот же самый офицер, который приходил вечером, с трудом переводя дух, но совершенно развязно направляясь к двери.

- Что ж, отступили? - спросил Гальцин.

- Нет, - сердито отвечал офицер, - подоспел батальон, отбили, но полковой командир убит, офицеров много, приказано просить подкрепления…

И с этими словами он с Калугиным прошел к генералу, куда уже мы не последуем за ними.

Через пять минут Калугин сидел верхом на казачьей лошади (и опять тон особенной quasi-казацкой посадкой, в которой, я замечал, вес адъютанты видят почему-то что-то особенно приятное) и рысцой ехал на бастион, с тем чтобы передать туда некоторые приказания и дождаться известий об окончательном результате дела; а князь Гальцин, под влиянием того тяжелого волнения, которое производят обыкновенно близкие признаки дела на зрителя, не принимающего в нем участия, вышел на улицу и без всякой цели стал взад и вперед ходить по ней.

6

Толпы солдат несли на носилках и вели под руки раненых. На улице было совершенно темно; только редко, редко где светились окна в гошпитале или у засидевшихся офицеров. С бастионов доносился тот же грохот орудий и ружейной перепалки, и те же огни вспыхивали на черном небе. Изредка слышался топот лошади проскакавшего ординарца, стон раненого, шаги и говор носильщиков или женский говор испуганных жителей, вышедших на крылечко посмотреть на канонаду.

В числе последних был и знакомый нам Никита, старая матроска, с которой он помирился уже, и десятилетняя дочь ее.

- Господи, Мати Пресвятыя Богородицы! - говорила в себя и вздыхая старуха, глядя на бомбы, которые, как огненные мячики, беспрестанно перелетали с одной стороны на другую. - Страсти-то, страсти какие! И-и-хи-хи. Такого и в первую бандировку не было. Вишь, где лопнула проклятая, - прямо над нашим домом в слободке.

- Нет, это дальше, к тетиньке Аринке в сад всё попадают, - сказала девочка.

- И где-то, где-то барин мой таперича? - сказал Никита нараспев и еще пьяный немного. - Уж как я люблю евтого барина своего, так сам не знаю. Он меня бьеть, а все-таки я его ужасно как люблю. Так люблю, что если, избави Бог, да убьют его грешным делом, так, верите ли, тетинька, я после евтого сам не знаю, что могу над собой произвести. Ей-богу! Уж такой барии, что одно слово! Разве с евтими сменить, что тут в карты играют, - это что - тьфу! - одно слово! - заключил Никита, указывая на светящееся окно комнаты барина, в которой во время отсутствия штабс-капитана юнкер Жвадческий позвал к себе на кутеж, по случаю получения креста, гостей: подпоручика Угровича и поручика Непшитшетского, того самого, которому надо было идти на бастион и который был нездоров флюсом.

- Звездочки-то, звездочки так и катятся, - глядя на небо, прервала девочка молчание, последовавшее за словами Никиты, - вон, вон еще скатилась! К чему это так? а маынька?

- Совсем разобьют домишко наш, - сказала старуха, вздыхая и не отвечая на вопрос девочки.

- А как мы нонче с дяинькой ходили туда, маынька, - продолжала певучим голосом разговорившаяся девочка, - так большущая такая ядро в самой комнатке подле шкапа лежит; она сенцы, видно, пробила да в горницу и влетела. Такая большущая, что не поднимешь.

- У кого были мужья да деньги, так повыехали, - говорила старуха, - а тут - ох, горе-то, горе, последний домишко и тот разбили. Вишь как, вишь как палит злодей! Господи, Господи!

- А как нам только выходить, как одна бомба прилети-и-ит, как лопни-и-ит, как - засыпи-и-ит землею, так даже чуть-чуть нас с дяинькой одним оскретком не задело.

- Крест ей за это надо, - сказал юнкер, который вместе с офицерами вышел в это время на крыльцо посмотреть на перепалку.

- Ты сходи до генерала, старуха, - сказал поручик Непшитшетский, трепля ее по плечу, - право!

- Pyjdз na uliск zobaczуж, со tam nowego[24], - прибавил он, спускаясь с лесенки.

- A my tym czasem napijmy sie wydki, bo coњ dusza w pietu ucieka[25], - сказал, смеясь, веселый юнкер Жвадчевский.

7

Все больше и больше раненых на носилках и пешком, поддерживаемых один другими и громко разговаривающих между собой, встречалось князю Гальцину.

- Как они подскочили, братцы мои, - говорил басом один высокий солдат, несший два ружья за плечами, - как подскочили, как крикнут: Алла, Алла![26] так-так друг на друга и лезут. Одних бьешь, а другие лезут - ничего не сделаешь. Видимо-невидимо…

Но в этом месте рассказа Гальцин остановил его.

- Ты с бастиона?

- Так точно, ваше благородие.

- Ну, что там было? Расскажи.

- Да что было? Подступила их, ваше благородие, сила, лезут на вал, да и шабаш. Одолели совсем, ваше благородие!

- Как одолели? Да ведь вы отбили же?

- Где тут отбить, когда его вся сила подошла: перебил всех наших, а сикурсу[27] не подают. (Солдат ошибался, потому что траншея была за нами, по это - странность, которую всякий может заметить: солдат, раненный в деле, всегда считает его проигранным и ужасно кровопролитным.)

- Как же мне говорили, что отбили, - с досадой сказал Гальцин.

В это время поручик Непшитшетский в темноте, по белой фуражке, узнав князя Гальцина и желая воспользоваться случаем, чтобы поговорить с таким важным человеком, подошел к нему.

- Не изволите ли знать, что это такое было? - спросил он учтиво, дотрагиваясь рукою до козырька.

- Я сам расспрашиваю, - сказал князь Гальцин и снова обратился к солдату с двумя ружьями, - может быть, после тебя отбили? Ты давно оттуда?

- Сейчас, ваше благородие! - отвечал солдат. - Вряд ли, должно, за ним траншея осталась, - совсем одолел.

- Ну, как вам не стыдно - отдали траншею. Это ужасно! - сказал Гальцин, огорченный этим равнодушием. - Как вам не стыдно! - повторил он, отворачиваясь от солдата.

- О! это ужасный народ! Вы их не изволите знать, - подхватил поручик Непшитшетский, - я вам скажу, от этих людей ни гордости, ни патриотизма, ни чувства лучше не спрашивайте. Вы вот посмотрите, эти толпы идут, ведь тут десятой доли нет раненых, а то всё асистенты , только бы уйти сдела. Подлый народ! Срам так поступать, ребята, срам! Отдать нашу траншею! - добавил он, обращаясь к солдатам.

- Что ж, когда сила! - проворчал солдат.

- И! ваши благородия, - заговорил в это время солдат с носилок, поравнявшихся с ними, - как же не отдать, когда перебил всех почитай? Кабы наша сила была, ни в жисть бы не отдали. А то что сделаешь? Я одного заколол, а тут меня как ударит… О-ох, легче, братцы, ровнее, братцы, ровней иди… о-о-о! - застонал раненый.

- А в самом деле, кажется, много лишнего народа идет, - сказал Гальцин, останавливая опять того же высокого солдата с двумя ружьями. - Ты зачем идешь? Эй ты, остановись!

Солдат остановился и левой рукой снял шапку.

- Куда ты идешь и зачем? - закричал он на него строго. - Него…

Но в это время, совсем вплоть подойдя к солдату, он наметил, что правая рука его была за обшлагом и в крови выше локтя.

- Ранен, ваше благородие!

- Чем ранен?

- Сюда-то, должно, пулей, - сказал солдат, указывая на руку, - а уж здесь не могу знать, чем голову-то прошибло, - и, нагнув ее, показал окровавленные и слипшиеся волоса на затылке.

- А ружье другое чье?

- Стуцер французской, ваше благородие, отнял; да я бы не пошел, кабы не евтого солдатика проводить, а то упадет неравно, - прибавил он, указывая на солдата, который шел немного впереди, опираясь на ружье и с трудом таща и передвигая левую ногу.

- А ты где идешь, мерзавец! - крикнул поручик Непшитшетский на другого солдата, который попался ему навстречу, желая своим рвением прислужиться важному князю. Солдат тоже был ранен.