Мало-помалу, по мере того как росло доверие, внушаемое Николай-беку Спиридовым, он постепенно познакомил его со своим прошлым; тогда Петру Андреевичу стало многое понятным, и он еще меньше находил оснований осуждать этого человека.
Детство Николай-бек провел при счастливых обстоятельствах, как сын богатого и влиятельного помещика, но когда ему исполнилось 18 лет, отец его умер. Со смертью отца положение юноши круто изменилось. Только тут он узнал, что тот, кого он привык считать отцом, хотя и был его родитель, но не оставил ему ни своего состояния, ни имени. Как жадные коршуны, налетели со всех сторон наследники; незаконнорожденный сын, тот самый, который в течение 18 лет составлял радость и утешение своего отца, был похож на него как две капли воды, сохранил все особенности его характера, был оттиснут дальними родственниками, не имевшими ничего общего со стариком, даже ему вовсе неведомыми. Закон, выдуманный людьми и писанный ими на бумаге, попрал закон природы и разума; по этому закону родной сын являлся чужим, а родственник, не имевший с покойным ни одной общей капли крови, — близким наследником.
Униженный, оскорбленный в самых святых своих чувствах, Николай принужден был покинуть отцовский дом. Один из родственников, более других честный, обязался выдавать ему ежемесячную субсидию, но с тем, чтобы он уехал куда-нибудь подальше.
Николай уехал на Кавказ и поступил юнкером в полк.
Началась тяжелая жизнь, полная роковых противоречий. Дворянин по крови и воспитанию, разночинец по документам, бедняк с привычками и наклонностями богача, Николай на каждом шагу наталкивался на оскорбления, которые преподносила ему жизнь и люди.
Это его озлобило. Он стал резок с людьми и из боязни возможного оскорбления нередко оскорблял первый, за что в конце концов жестоко поплатился. Выведенный из себя грубым обращением ротного командира, Николай-бек нанес ему тяжкое оскорбление. Его арестовали, и ему угрожал полевой суд. Из страха перед судом и из ненависти к людям Николай бежал в горы и явился к Шамилю. Умный имам принял его хорошо, и скоро среди врагов-дикарей Николай бек нашел то, чего долго и тщетно добивался от своих: почет и уважение.
Люди, знавшие только законы природы, тотчас же признали в Николай-беке человека благородного происхождения, каким он и был по рождению, вопреки своему унижавшему его паспорту, а преклонение перед храбростью довершило остальное.
Первое время Николай-бек, с одной стороны, как бы стараясь заглушить мучившие его укоры совести, а с другой — приобрести славу и любовь принявшего его народа, совершил целый ряд безумных по своей дерзости и отваге подвигов. Будучи русским, знакомый с условиями службы и бытом русских войск, он не раз обманывал бдительность часовых и разных отдельных лиц и, пользуясь этим, производил весьма удачные набеги и нападения. Слава об его храбрости, удаче и справедливости в дележе добычи привлекла к нему во множестве лучших наездников.
Вскоре он стал известен обеим воюющим сторонам, и за голову его была назначена денежная награда, но Николай-бек презрительно смеялся над этим и по-прежнему разбойничал, нападая на русские поселения и станицы.
После одного из таких набегов он привез себе полонянку — Дуню, дочь священника, о которой говорил Спиридову Иван, и с тех пор в его душе образовался "надрыв", как однажды выразился сам Николай-бек в разговоре с Петром Андреевичем.
— Вижу, что попал в яму, — говорил Николай-бек, грустно сидя против Спиридова, — и нет мне из нее выхода. Назад вернуться к своим — невозможно, это значит добровольно идти на позорную смерть, оставаться здесь и продолжать ту жизнь, ка кую вел, — тяжело. Дуня словно разбудила во мне мою совесть и сдернула повязку, которую я умышленно надевал на глаза. До сих пор я считал людей виноватыми, а себя кругом правым, а теперь вижу, что хотя люди и действительно во многом против меня виновны, но и я очень и очень неправ. Слишком много во мне барства было да ложной гордости, слишком многого хотел, вот моя беда. Если бы можно было вернуть то время, когда я только что прибыл в полк, я бы совсем иначе распорядился собой. Жил бы скромно, тихо, ни с кем бы не задирался, давно бы меня произвели в офицеры, а там, что Бог бы дал, может быть, и дослужился бы до больших чинов… Эх, невовремя встретился я с Дуней, кабы раньше, до моего несчастия…
— Тогда бы вы на нее и внимания не обратили, — заметил Спиридов. — Тут, в вашем "надрыве", не она одна сыграла роль, а и другие обстоятельства…
— Весьма возможно, — согласился Николай-бек и, помолчав немного, продолжал: — Как подумаю, что скоро наступит день и я останусь один, совершенно один с моими страшными думами, так меня словно клещами за сердце ухватит… Поверите ли, дыхание останавливается в груди… Вот вы на свою долю плачетесь, а по-моему, ваша судьба куда лучше моей. Даже вон тому офицеру, что умер в гундыне, и тому легче. У него до последней минуты надежда на спасение была, а у меня никакой… Вот разве одно: если Шамиль владетельным князем сделается и мы с ним начнем по-новому жизнь устраивать, правильные законы заведем, прекратим разбои и распространим среди народа любовь к хлебопашеству, тогда, мне кажется, я воспряну духом; недаром, по крайней мере, злодействовал… все же оправдание перед собою буду иметь, утешение, что, мол, целому пароду пользу принес… А народ здесь не дурной, дикий, необразованный, муллы его мутят, на всякие зверства разжигают, все это правда, но за всем тем много в нем прирожденных достоинств. Особенно среди чеченцев. Про кабардинцев я уже не говорю, те прямо превосходный народ; сколько я их ни знал, — один лучше другого. Честные, приветливые, смышленые, храбрости у каждого столько, что на троих бы хватило… славный народ… Шамиль на них большие надежды возлагает. Как только оттеснит немного русских, сам в Кабарду поедет на союз их звать.
— Никогда этого не будет, — возразил спокойно Спиридов, — никакого княжества Шамилю не устроить. Кабарда покорена и, как вы сами видите, даже и не пытается вставать против русской власти; то же станется и с Чечней и Дагестаном.
— Вот и Дуня то же самое говорит, что и вы, она даже пророчит, будто чеченцы и лезгины христианство примут, — добавил Николай-бек и усмехнулся.
— А почему бы и нет? Среди осетин и в Кабарде христиан с каждым годом все больше и больше.
— Ну, это особая статья, — неопределенно отвечал Николай-бек. В Кабарде мюридов быть не могло, а в Чечне христиан не будет. Да и не покорятся чеченцы и лезгины ни во веки веков, доживете до старости, вспомните мои слова. Кабарда покорилась, а Дагестан не покорится. Истребить вы их сможете, если никто не заступится, в Турцию прогнать то же самое можно, но чтобы дагестанец мирно жил рядом с христианином? Никогда… Поверьте, я знаю этот народ, на его упорство я и рассчитываю, пожалуй, больше, чем на ум и таланты Шамиля.
Прошел еще месяц.
В это время из гундыни был выпущен купец-армянин.
Набрала ли его жена требуемую сумму или горцы согласились удовлетвориться меньшим, но в один прекрасный день в тюрьму явилось несколько человек татар, в том числе Ташав-Хаджи, Николай-бек и Агамалов. С ними прибыл и какой-то перс, старик с крашеной бородой, в богатой чухе с откладными рукавами и высокой остроконечной шапке из блестящего черного мерлушка. На массивном серебряном поясе был засунут богато отделанный в серебро, украшенный бирюзою кривой ятаган и пара пистолетов с грушевидными рукоятками чеканной работы.
Держал себя перс чрезвычайно важно, и по тому, с каким почтением относились к нему даже такие гордые люди, как Ташав и Николай бек, можно было заключить, что это был человек весьма влиятельный и уважаемый.
Когда купца-армянина вытащили из ямы и он предстал перед персом, полунагой, в жалких отрепьях, грязный до того, что трудно было разобрать цвет его тела, с бородой и волосами, свалявшимися, как войлок, на бесстрастном лице перса промелькнуло неуловимое выражение. В нем отразились в одно и то же время и жалость, и невольное чувство брезгливости по отношению к пленнику, а по адресу его тюремщиков — тонкое, иронизирующее презрение.
