— Ничего особенного, — буркнул селянин через плечо. — Девчонка бродит по улицам. Песни поет. В стекла стучит. Звонким смехом заливается.

— Ишхамай, — пролепетала Каттими.

— Ну точно как моя баба, — грустно усмехнулся селянин. — Я свою, правда, дома берегу. Потому что никого у меня, кроме нее, не осталось. А дом, как ты знаешь, в глухом месте поставил, думал, переживу Пагубу, да вот как-то все не выходит. Да и зачем мне теперь…

— У меня нет дома, — негромко заметил Кай. — Бабу, — он легонько пихнул ногой поморщившуюся Каттими, — оставить негде. Так и мотаюсь по Текану.

— И что в Текане? — спросил селянин.

— Плохо, — вздохнул Кай. — Почти все города под Пагубой. То, что все эти три года тянулось, теперь на забаву смахивает.

— И в Зену беда придет? — поинтересовался селянин.

— А ты у чутья своего спроси, — ответил охотник. — Можно и у Ишхамай осведомиться. Если она ответит, конечно.

— А ты уже спрашивал? — оскалился селянин.

— Было, — кивнул Кай и тут же закрыл глаза, почувствовал, как толкает сердце в виски кровь. — Она мне не ответила. Но в горе окунула. С головой окунула.

— Так чего ты прибыл в гиблый край? — процедил сквозь зубы селянин. — Теперь заказчиков на охоту нет. Теперь мы сами дичью становимся.

— И всегда ею были, — продолжил Кай. — Помощь мне нужна, Халки. Много не пообещаю, но вторую лошадь отдам. Твоя-то уже на излете?

— На извозе, — буркнул селянин и опять развернулся лицом к Каю. — Она ж не птица и не пустотник какой. С дровенками еще побегает. Но от лошади я бы не отказался. Помощь хотя бы посильная нужна?

— Ты справишься, — твердо сказал охотник.

— Приятель! — раздраженно окликнул трактирщика селянин. — А что же ты не несешь угощение гостю? Зря он, что ли, монетами тут звенит? Или имечко для новой лошади уже придумываешь?

Возок с дровами пошел в Зену на следующий день с утра. На облучке сидел в кожушке Кай. Между вязанками дров за его спиной таилась в устроенном закутке под пологом Каттими. Выпавший снег на второй день чуть подтаял, но тучи грозили новым снегопадом, да и дорогу не успело развезти, как морозец снова стал пощипывать щеки. Придержав лошадку у крайних домов, Кай положил ладони на лицо и несколько минут сосредоточенно вспоминал, как выглядит Халки. Повторял каждую морщину обветренного лица, нависшие над светлыми глазами брови, нос с широкими крыльями, мука в изгибы которого, кажется, въелась навечно, оттопыренные, с синими прожилками, губы. Когда он убрал ладони, лицо словно стянуло засохшим варевом. Каттими высунулась из укрытия, поморгала на свету и удовлетворенно хмыкнула:

— Я бы не сказала, что очень уж похож, но издали сойдет. Хмурься, хрипи, словно горло застудил, да тяни платок на рот. Пойдет.

— Поедет, — настороженно хмыкнул Кай, поднял висевший на шее платок к носу и тронул лошадку. Впереди лежала Зена. Улицы срединного города Текана были пустынны и белы, словно никто не решался выйти из дома и нарушить их чистоту. Кое-где курились дымки, но казалось, что город не дышит, что он замер в испуге и ожидании. Но тяжелые облака ползли с востока на запад без всякого желания вывалить на огороды и крыши ядовитый дождь, ледяные стрелы, стаи нечисти или еще какую пакость. Хотя ведь где-то там, ближе к раздолью серой от холода Хапы, и в самом деле танцевала девчонка Ишхамай. По-крайней мере, несколько горожан, которые с подводами останавливались прошлым вечером у трактира, подтверждали это. Да и даром, что ли, они подхватывали семейства и спешили укрыться у родни в ближайших деревнях? Сейчас подвод на улицах не было, да и куда было ехать тем, кто иных корней, кроме зенских, и не имел? До Хилана далеко, да и кто пустит за его высокие стены, там свои слободки только-только поднялись после начала Пагубы, народу пусть и не пропасть, но хватает.

— Осторожнее, — прошептала из укрытия Каттими. — Ворожба над городом.

— Пустотная? — поинтересовался Кай, хотя как раз теперь все его мысли были о другом. Правее, чуть ближе к темнеющему сквозь шапки снега лесу, скрывалась улочка, на которой стоял тот самый дом. Тот самый дом… Да. Тот самый дом, в котором он так недолго был счастлив…

— Не пойму… — Каттими завозилась среди кутавших ее одеял, приглушенно чихнула. — Вроде светлая какая-то. Словно искристая паутина над городом. Но там ведь и гадости, кроме этой паутины, предостаточно. Ты разве не чувствуешь?

Кай чувствовал. Город, перепуганный и притихший, и в самом деле пронизывали солнечные линии, и, если бы не они, вывалились бы немедленно на его улицы орущие от ужаса мужчины, женщины, дети, потому что откуда-то с востока, с воды, со стороны устья невидимой с этого берега Натты готово было ринуться на Зену нечто ужасное. Впрочем, ужасного хватало и в самой Зене. Но оно затаилось. Ждало. И кружилось над головой. Кай не поднимал головы, но знал об этом. Соглядатай Пустоты парил в небе и вчерашний день, и нынешний. Но спутников он пока не видел. Охотник уверился в этом еще вчера. Слепил пальцы, закрыл глаза, отрешился от ноющей ноги, от вдруг напомнивших о себе иных ран и почувствовал раздражение рыбака, который где-то там наверху машет черными крыльями, дышит морозным парком, разбрасывает невидимую сеть — и раз за разом вытягивает ее пустую. Нужно было всего лишь отнестись к парящей наверху пакости, как к зверю, который ведет охоту. И не чувствовать себя дичью. Одно мешало охотнику — жажда, которая вновь начинала иссушать его нутро. И чем дальше продвигалась повозка, тем сильнее была жажда. Горло стискивало так, что хотелось завыть и забыть обо всем, даже о притаившейся за спиной Каттими, только бы утолить эту жажду. Может быть, что-то подобное движет приделанными? Ведь горело же что-то холодное у них в глазах?

Он стиснул в руках прут, который вручил ему селянин, так, что комель его переломился в пальцах. Пришел в себя, стер со лба выступивший на нем холодный пот. Откашлялся, снова закрыл глаза и уцепился, повис на золотой паутине, в которую был укутан город. И сразу стало немного легче.

— Что с тобой? — донесся голос Каттими.

— Жажда, — выдавил сквозь стиснутые зубы охотник. — Одно успокаивает: мучает только тогда, когда рядом кто-то из двенадцати.

— У нас в деревне говорили — хочешь радоваться клубням, не хули шипы на ботве, — вздохнула Каттими. — Ищи светлую сторону во всем. Сколько осталось этих великих колдунов? Вместе с Хиссой шестеро? Перетерпишь как-нибудь. Зато опять же найти легче будет. Иди туда, где тебя корежит сильнее всего, точно нужное найдешь.

— Ага, — усмехнулся Кай. — Хочешь согреться, садись на середину костра?

— Так я сяду рядом с тобой, — прошептала едва слышно девчонка. — Там плохо рядом с Хиссой. Очень плохо.

Он чувствовал и это. В этой золотой паутине, боясь приблизиться к ней, но скрываясь под ее куполом, как черные и жирные мухи, скрывались двое. Третий витал вверху. И еще кто-то был рядом с нею. Еще кто-то…

Кай начал, как и условился с Халки, с края улицы. Останавливал повозку у одного дома за другим, стучал в ворота, ждал, когда хозяева откроют, отдавал, сверившись со списком на вытертой до белизны холстине, одну или две вязанки. На вопрос о деньгах махал рукой, хрипел вроде бы простуженным голосом: «После, после». Затем забирался на облучок и, поглядывая на раскинувшуюся за улицей Хапу, над которой поднимался морозный парок, правил к следующему дому.

Не все жители брали дрова. Некоторые и вовсе не открывали, а некоторые выглядывали с такими испуганными лицами, словно посреди охваченного черной лихорадкой города к ним стучался коробейник и предлагал сладости. Но к портовой площади и дому бакенщика, который притулился сразу за мытарской, две трети воза было роздано, даже коняга приободрился, принялся помахивать хвостом.

— Что на площади? — спросила Каттими.

— Следы, — сдавленно прошептал Кай. — Детские следы. Много. Круги вытоптаны детскими следами.

— Ты там… недолго, — попросила Каттими.