У меня не было никакого желания общаться с ней. Кроме того, что Полина Георгиевна была когда-то нашей соседкой по лестничной площадке, она являлась ещё и завучем по внеклассной работе в школе, где учились мы с Лёшкой. Для учащихся она была всеми «казнями египетскими», замешанными в одном флаконе. Школьники называли её «Мадам тридцать три несчастья».

Несмотря на свою внушительную комплекцию, Мадам умела стремительно возникать в самых неожиданных местах, держа под неусыпным контролем жизнь подрастающего поколения. Для девчонок она была сущим бедствием, поскольку имела привычку таскать с собой ацетон, которым безжалостно смывала лак с ногтей юных модниц. Ученицам старших классов от неё доставалось за всё: слишком, по мнению «завучихи», короткие юбки, слишком длинные чёлки и искусственно завитые локоны. Подкрашенные ресницы, на взгляд ортодоксальной Мадам, граничили с преступлением. Изгоняемые из класса девчонки, смывали тушь собственными слезами, оставляющими на щеках чёрные дорожки. Мальчишкам от Мадам тоже доставалось, поскольку Полина Георгиевна, словно материализовавшаяся Немезида, ничуть не стесняясь, могла неожиданно появиться в мужском туалете, чтобы торжествующе извлечь оттуда бледно-зелёных от ужаса начинающих курильщиков.

Нужно заметить, что Лёшка воспринимал прискорбные черты своей мамаши с терпением стоика. Друг детства, как никто другой, знал, что в быту его грозная мать была существом на редкость беспомощным: молоко у неё хронически убегало, каша пригорала, а пироги имели вид и вкус сапожной подмётки. В их двухкомнатной квартире почему-то чаще, чем в других лопались трубы, засорялись раковины, обваливалась штукатурка. Бездомные коты, забегавшие изредка в наш подъезд, ухитрялись справить свои надобности именно на коврик у дверей Полины Георгиевны.

В связи со всеми этими бедами тётя Поля часто заходила вечером к бабушке, чтобы поплакаться на жизнь. В эти моменты она совсем не походила на грозную «завучиху», а была просто толстой, не очень опрятной, издёрганной женщиной. Излив на терпеливую Нату все свои беды, она никогда не забывала сказать перед уходом что-нибудь вроде: «Наталья Павловна, я обратила внимание, что за холодильником паутина. Нужно сказать Ирочке, чтобы она там всё обмахнула веничком, пусть девочка приучается к труду».

Терпение у моей бабушки было воистину железным, потому что она на моей памяти ни разу в ответ не заметила Полине Георгиевне, что её собственная кухня по степени запущенности напоминает заброшенный сарай. Когда же я после ухода «Тридцать три несчастья» пыталась, что-нибудь съязвить в адрес последней, Ната неизменно говорила мне, горестно вздохнув: «Ирочка, никогда не суди людей. Тот, кто что-то делает не так, сам же за это и расплачивается. Когда-нибудь ты сама это поймёшь».

Понять и принять бабушкину мудрость я так и не смогла, поскольку, на мой взгляд, было проще устроить вредному человеку какую-нибудь пакость. От моего мелкого вредительства и в школе, и на лестничной площадке, Полину Георгиевну спасало лишь то, что она была Лёшкиной матерью, а Карелова я уважала.

Не позволяя никому оскорбительных замечаний в адрес «маман», он, тем не менее, никогда не создавал ситуаций, способных сделать его в глазах общественности «маменькиным сынком». Время от времени я всё же с садистским удовольствием рисовала в своём воображении, как подкладываю на стул Мадам с десяток кнопок или заливаю клеем коричневую тетрадь, в которую «завучиха» старательно заносила все наши проступки, чтобы доложить о них на родительском собрании.

– Тётя Поля, это вы? – смущённо пробормотала я в трубку, – это Ира Мезенцева, извините, что побеспокоила, я только хотела узнать, Лёша не приехал?

– И-и-и-рочка, – голос на том конце трубки неожиданно превратил мое имя в длинный и горестный всхлип, – Ирочка, приезжай, горе у меня, такое горе!!! Нету Лёшеньки…

– Как нету? – спросила я, внезапно охрипшим голосом, не понимая до конца, что может произойти в наше время с молодым здоровым мужчиной, способным с легкостью раскидать, как щенят, нескольких хулиганов.

– И-и-рочка, приезжай, у меня душа вся изболелась. Приезжай, переночуешь у меня, плохо мне, боюсь умереть одна…. – осенней листвой продолжал шелестеть голос.

– Хорошо, я сейчас приеду, – после короткого раздумья опрометчиво пообещала я, и телефонная трубка почти сразу же отозвалась короткими гудками, отрезавшими мне пути к отступлению.

Часы показывали половину одиннадцатого вечера. За окном из-за густого тумана стояла непроглядная тьма, которую не могли рассеять редкие бледные фонари. Ехать нужно было на другой конец города, в район новостроек, на улицу Космонавтов, куда Кареловы переехали лет шесть тому назад, получив новую квартиру.

Поначалу мы время от времени перезванивались, а потом, как часто бывает, звонки стали редкими, а встречи так и вовсе сошли на нет. Последний раз я была в гостях у Кареловых пять лет назад, когда Лёшка вернулся из армии. До этого он успел окончить в Москве какой-то сверхсложный технический ВУЗ с непроизносимым названием, поэтому «трубить» ему пришлось только год, да и то не рядовым, а младшим офицером. К этому времени наши отношения свелись к нескольким поздравительным открыткам, отправляемым друг другу по большим праздникам. Потом Лёшка вновь надолго уехал куда-то, ничего толком не объяснив. Тётя Поля лишь однажды таинственно сообщила бабушке, что ему предложили серьёзную работу, о которой рассказывать нельзя. «Из «конторы» пригласили», – обронила она в разговоре с Натой по телефону, и, судя по всему, сама не очень понимая, что означает эта самая «контора».

На бабушкины похороны тётя Поля не пришла, сообщив, что из-за артрита почти не встаёт с постели. Впрочем, позвонив, она долго плакала, жалея бабулю и сочувствуя мне. У меня же тогда этот поток «телефонных» слёз вызвал лишь приступ раздражения, потому что бередил сгусток боли, который я усиленно старалась спрятать подальше, чтобы суметь пережить свою утрату, своё одиночество и своё предательство.

Наверное, не только тревога за Лёшку, но и неизжитое чувство вины перед Натой, которая с неизменным терпением выслушивала излияния Полины Георгиевны, теперь погнали меня к ней среди ночи через весь город, хотя я не очень представляла, чем могу помочь этой женщине, ставшей мне совершенно чужой.

– Неужели нельзя было всё объяснить по телефону? – злилась я, когда спустя полтора часа давила на белую пуговку звонка. Квартира, как и прежде телефон долго не откликалась. Я успела во всех подробностях изучить дверь, обитую коричневым дерматином с потемневшими пуговками гвоздей, и давно потерявший первоначальный цвет облезлый коврик, на который, судя по исходящему от него запаху, и здесь продолжали мочиться коты. Наконец, в глубине коридора раздались шаркающие шаги, всхлипывания, кашель и долгожданный звук отпираемого замка.

Дверь распахнулась, и я на несколько секунд замерла от неожиданности, полагая, что просто ошиблась квартирой. Стоящая на пороге полная, тяжело опирающаяся на палку женщина, с бледным, будто вылепленным из сырого теста, оплывшим лицом и потерявшимися под опухшими веками глазами никак не могла быть грозной Мадам.

Невольно отступив назад, я собралась извиниться и спросить у этой рыхлой старухи, где проживают Кареловы, как вдруг слоноподобная незнакомка качнулась мне навстречу с уже знакомым мне душераздирающим стоном: «И-и-рочка…». Казалось, слёзы полились у неё не только из глаз, но и изо рта, носа и ушей. От рыданий её необъятная грудь раздувалась, как кузнечный мех, а черты лица опали, оплыли и расползлись. Теперь она стояла, обеими руками опираясь на свою клюку, горестно раскачиваясь и не прекращая тянуть свое выматывающее душу: «И-и-и-ирочка».

Я шагнула в полутёмную прихожую, пытаясь поддержать необъятную толстуху, и подумав про себя: «Если она вздумает упасть на пороге, мне никогда не удастся сдвинуть её с места».

Не на шутку перетрусив, я медленно повела тётю Полю в комнату, поддерживая её рукой за место, где у обычных людей находится талия. Продолжая рыдать, она тесно прижалась ко мне, так что я почувствовала, что её халат весь промок от пота. Не без труда мне удалось подавить нахлынувшее чувство брезгливости и не отстранится.