За эрцевой дверью была внимательная тишина, и Астре стало ясно, что мама снова с ним; ей захотелось опять коснуться двери, чтобы проверить, каким будет ответ, и все же она побоялась, что навредит сразу всем. Поднявшись по лестнице, она отыскала блокнот и сейчас же записала: сегодня такой замечательный день, я люблю всех и ничего не боюсь. Почему в школе их заставляли писать какую-то никому не нужную муть, на что они переводили бумагу; и даже подумать о том, что писать можно что-то другое, было нельзя: они вечно сидели как наказанные игрушки, а на переменах шептались, как мыши или подземные черви, страшась, что их подслушают. То, что все это в конце концов прекратилось, тоже было большим подарком, она просто успела забыть; мама так и говорила: к хорошему быстро привыкаешь; только сама все не могла себя преодолеть и скучала по нормальному кофе, но, может быть, там, за дверью, она получала свое, просто не хотела ни о чем сообщать или просто было нельзя ничего сообщать. Астра, однако, никогда не видела, чтобы мама возвращалась от эрца какой-то особенно счастливой, или она тоже умела стирать это с лица, чтобы дочь не считала себя обделенной; в любом случае много думать об этом было ни к чему.
Астра еще разрисовала те огромные губы, что остались в блокноте от прошлого владельца, а после прибавила к ним еще нос, глаза и мохнатые брови, и все это сбоку, потому что иначе бы не поместилось; смех начал душить ее еще задолго до того, как работа была закончена, но она дотерпела и неистово расхохоталась, только когда дочертила последнюю морщинку: все вместе было похоже на салат из человеческого лица. Когда она отсмеялась, мама уже поднялась и теперь стояла над ней удивленная, как в сериале: Астра не стала скрываться и показала рисунок, но мама только пожала острыми плечами. Все же Астра встала на ноги и обнялась с ней, устав от разлуки; и тогда же почувствовала, что он мамы действительно тонко, но явственно пахнет хорошим кофе, и всей прежней жизнью в их прежней квартире, и яблочной выпечкой, и краской для волос, и даже немного папиной рубашкой. Мама, видимо, насторожилась и отодвинула Астру, и присела в своем углу, но на крохотной их площадке запах было не спрятать, он водил хоровод вокруг всех их немногих вещей; Астра не вполне понимала, грустит она или, наоборот, тихо, без дерганья радуется: с утра произошло уже так много волнительных дел, и вернувшаяся мама сидела напротив так неподвижно, и солнце так плотно обнимало их башню, что лучше всего было просто уснуть, не пытаясь вместить в себя все.
Днем всегда снились кретинские сны: свои возвращались кто с четырьмя, а кто вовсе с шестью руками, с ожерельями из еды на загорелых шеях, их встречали цветами и песнями вроде «Вдоль ночных дорог»; или вместо гуманитарки с бортов прямо в толпу бросали пачки японских комиксов, роскошно распахивавшихся в полете, и озверелая толпа рвала и убивала саму себя до тех пор, пока не превращалась в огромный рисунок с красивыми черными лужами крови; а то звонил расплывающийся, крошащийся на том конце папа, но наговаривал просто какие-то бесконечные цифры, хотя и со слышным надрывом: она терпела это какое-то время, а потом выключала телефон. В этот раз, однако, не было ничего видно, просто долго ворочалась шумящая темнота, а потом все же возник небольшой, но уверенный голос, такой же одновременно далекий и близкий, как соседские звуки за стенами ванной, только что говоримое было совершенно отчетливо, хотя и бредово: здесь больше нет ничего, и тебя тоже скоро не будет, ты уже видела все, что могла, убирайся. Астра хотела было спросить, откуда, из какого еще «здесь» говорит этот голос и при чем тут она, но губы отказывались размыкаться, как склеенные темнотой; слова повторялись опять и опять, с пустой школьной настойчивостью, и ее скоро стало бесить это опутывающее говорение, она, как обычно в тяжелом и уже разгаданном сне, стала пытаться зажмуриться так, чтобы потом глаза распахнулись бы сами и сон оборвался. Эта борьба длилась так долго, что в какой-то момент она почувствовала, что шея ее вся в поту, а глаза просто раскалены от натуги; ей сделалось ясно, что она давно уже не спит, а голос давно звучит только в ее голове, что снаружи и внутри башни ночь, а мамы опять нет на площадке. От злости она хлопнула себя ладонями повыше коленок так, что стало пронзительно больно.
Ко всему ночь была явно больше обычного населена: в щель под крышей доносились возгласы и из парка, и из школьного будто бы сада, и из литейных корпусов на той стороне улицы, где, как помнила Астра, еще должна была действовать обработка; эти звуки расползались, как мягкие кляксы медуз, в ночном воздухе, но слышать их все равно было привычней и легче, чем тот голос, что только что звучал во сне. Ей вдруг подумалось, что на самом деле этот голос был мамин: просто она говорила над ней как-нибудь через ткань или то же письмо; и, несмотря на всю внезапную дикость этой выдумки, Астра не смогла сразу же отмести ее от себя. Она спустилась, держась за перила обеими руками, и внизу осторожно выглянула наружу, не высовываясь из проема: с десяток своих топтались и попеременно оборачивались вокруг себя на пирсе, словно бы пытаясь ввинтиться в его бетон; когда кто-то, не устояв в движении, падал, другие отскакивали прочь, но сразу же возвращались, и глупый спектакль продолжался. Астра поняла, что они крутятся вокруг ее так и не дочерченной надписи: это насмешило ее, она захотела, чтобы мама увидела тоже, и наконец потянула на себя квадратную дверь, из‐за которой сразу же пополз синий газовый свет, не рассеивая, а просто раскрашивая жирную тьму. Он полз по полу не поднимаясь, начинаясь удивительно издалека: открывшийся за дверью коридор казался неправдоподобно длинным, будто бы несколько их башен были уложены горизонтально одна за другой, невнятная синяя масса переминалась и подергивалась в его глубине.
Астра сделала несколько пробных шагов, но потом все же остановилась и позвала маму, сама смущаясь своей растерянности; в ответ далекая масса вспыхнула резким лиловым огнем, озарившим железные стены, и мама закричала еще дурней, чем тогда с лестницы: зачем ты здесь, скройся, идиотка; и словно огромный хлыст щелкнул в долгом пространстве, оглушив Астру. Масса вздымалась и теперь угрожающе зеленела, мамы в ней было не разглядеть, и Астра гнала от себя мысль, что, возможно, на самом деле мамы давно уже нет, эрц пожрал ее и приходит к ней сам в мамином обличье; но чем сильнее она противилась этой догадке, тем яснее ей становилось, что если она не уйдет отсюда прямо сейчас, то это не получится сделать уже никогда.
Закрыть дверь оказалось трудней, чем открыть, Астра снова вся взмокла, а задвинуть засов получилось, только упершись обеими ногами в стену; мама, кажется, что-то кричала еще напоследок с той стороны, но прислушиваться не было сил. Покончив с засовом, Астра вышла из башни, но тут же спохватилась, что оставила на площадке блокнот, и метнулась обратно; после всех стараний хотелось, однако, не лечь отдохнуть, а постараться еще. Только сейчас она увидела, какие огромные звезды стоят над городом: было видно, как они пульсируют и вращаются на своих местах, подобно своим на пирсе, но, конечно, гораздо достойней. Те же, стоило Астре отдалиться от башни, перестали кружиться и падать и построились в ровный ночной строй: с того места, где находилась она, это выглядело неожиданно складно. Точно такой же строй возник, увидела Астра, возле литейных корпусов, разве что эти приподнимались на носках, словно пытаясь получше ее рассмотреть; совсем низко над ними, почти касаясь проломленных крыш, стояла убывающая с двух боков луна: Астра не могла вспомнить, когда в последний раз видела такое.
Если бы у нее был сейчас ее крюк, она, не сомневаясь, пошла бы на пирс дописать свое имя; без крюка же было сложно понять, куда ей идти. За то время, что они прожили на башне, Астра успела забыть почти все города, о которых рассказывал папа; она помнила только, что если долго идти вдоль реки, то в конце концов придешь к другой реке, только больше, и так дальше и дальше, пока не окажешься на берегу настоящего моря: на море она никогда не была, а теперь так запросто вообразила его себе, что услышала будто бы плеск огромных волн и крики немыслимых птиц. Спуститься к реке было можно по плитам за школой, и Астра двинулась туда, даже не крикнув своим разойтись; дрон, прилетевший откуда-то из‐за стадиона и едва различимый в слепящем ночном небе, отправился следом за ней.
