Вечером, когда спала жара, они обошли невеликую окрестность, от пепельной автоколонны до голубой церкви; в стрекочущей тишине говорить не хотелось, но Ян, опасаясь, что Тимлих воспримет это молчание как еще одно приготовление, говорил и говорил о никчемных вещах вроде книг и кино, о смешных отщепенских привычках, о невыгоревших обещаниях двенадцатого года; потом они купили вина и минеральной воды и заплутали в пыльных сумерках на обратной дороге, среди чужих равнодушных заборов, но как по волшебному щелчку одновременно обернулись и поняли, что они совсем близко, и это мгновение показалось Яну придуманным и подстроенным специально для них двоих. Сообщать об этом Тимлиху он, впрочем, не стал, а дома за вином язык его отяжелел совершенно, и далее он только слушал, стараясь кивать там, где это было ритмически уместно; уже за полночь в их желтое окно гулко стукнул какой-то жук внушительных, судя по звуку, размеров, и оба они высунулись посмотреть, кто это был, но никого уже не разглядели; после этого Ян очнулся уже на рассвете, один, в незанавешенном окне восходили наклонные розовые полосы, похожие на следы от когтей: не совсем понимая, он снова выглянул в сад, куда должен был свалиться полуночный жук, и только потом осторожно поднялся по лестнице наверх, где и нашел гостя спящим на их с женою кровати, и обрадовался так, что улегся с ним рядом.
Что же, мы избежали так многого, говорил Ян, когда они уже переправились через плотину и въехали в лес, и в этом есть скучное чудо, от которого чаще всего хочется отмахнуться; но нет ли в этом везении, скажем так, лучшего замысла: то есть, не кажется ли тебе хотя бы иногда, что ты был сохранен неспроста, что тебя пронесли надо всем в некой теплой горсти и тебе предназначено выполнить нечто, на что все равно были не способны все те, кому дали замкнуться на крыше вагона или вывалиться с девятнадцатого этажа на чужом дне рождения? Действительно, я и в школе, и дальше всегда смотрел на тех, кто сидел за другими столами, не то чтобы как на в принципе «лучших, чем я», но точно как на более удачливых: дело было даже не в том, что я был из бедной однополой семьи, а в том, что я твердо считал, что каждый из них превосходит меня в чем-то таком одном своем и это дает им, каждому из них, решающее, смертельное преимущество, угрожающее мне если даже не прямо сейчас, то способное нагнать меня в будущем пока неизвестным мне образом. Я искал с ними дружбы, и я ненавидел их всех и себя больше всех, а они будто бы ничего не подозревали, ездили на свои курсы, а потом поступили не обязательно на бюджет, кто-то вообще никуда не поступил, кто-то ездил вместе со мной, и я занимал им места, а потом они начали понемногу, не скопом, конечно, не «один за другим», но все-таки пропадать, мало-помалу рассеиваться в каких-то туманных поездках, с непонятными людьми, а кто-то и тупо от рака, и я даже один раз расплакался по одному программисту, изгалявшемуся в свое время над моей влюбленностью в золотую отличницу: он попал под поезд, перебираясь ночью с одной платформы на другую после какой-то заварухи в вагоне. И вот, то, что я остаюсь здесь, по эту сторону земли, уже так достаточно долго, известно смущает меня: от меня немного проку, разве что мы иногда выезжаем прибраться в лесу и донатим несчастным; и поскольку я сам уже вряд ли смогу сочинить себе некий проект, я позволяю себе надеяться, что проект для меня предусмотрен помимо меня, и готов быть той самой microscopic cog in his catastrophic plan, ничего не прося взамен.
Прозрачные сосны отстали, выросли и распахнулись сверкающие тополя; от невидимой по левую руку старичной воды пахло жженым сахаром, Ян не смог бы объяснить почему. Опасаясь, что московский гость сейчас спросит как раз об этом, он налег на педали, чтобы скорее проехать ненадежный участок, и услышал, как Тимлих кричит ему вслед, догоняя: тебе мало того, что ты уцелел и способен держаться в седле; почему ты не можешь представить, что выжил просто для того, чтобы ехать через летний лес на велосипеде средней ценовой категории, укладывать ребенка под «Меркнут знаки зодиака» или «Белую овцу», ждать, когда The Wrens выпустят уже новый альбом, а дракон околеет в своем подземелье: разве этого мало, твой погибший программист точно бы так не сказал. Ян дал Тимлиху поравняться с собой: но ведь это не слишком далеко от программы тех, кто копит на бэху и согласен работать говном за говно и ради говна; даже грязноротые эксперты в ток-шоу, вроде бы искренне топящие за контроль над проливами и отмену алфавита, на самом деле не верят, во что говорят; и я не знаю, кто здесь вообще еще верит во что-то, разве что мелкие книгоиздатели и мелкие книжные магазины. Знаешь, отвечал Тимлих, если тебе так важно держаться подальше от копящих на бэху, то ты должен быть меньше всех заинтересован в каком-то масштабном проекте, который если уж и сочинят, то с расчетом на них, а никак не на тебя, и тем не менее потащат тебя все туда же, и ты вряд ли сумеешь отбиться. Ян хотел было автоматически возразить «всегда можно уехать», но спохватился и снова ускорился, чтобы первым вкатиться на узкий железный мост, показавшийся впереди.
За мостом и шевелящимся коридором мокрого ивняка начиналась пустоватая деревня, за деревней недолгий участок хорошего асфальта, переходящий в растерзанную бетонку, стиснутую непроницаемым ельником: сюда не доставала жара, и Ян всегда проезжал это место как бы в полусне, чувствуя, как тонко леденеет спина; в этот раз, впрочем, здесь было не то чтобы холодней, чем обычно, но все же не так: он молчал, пытаясь разобраться, что именно стало по-другому, и в тишине, не прерываемой и Тимлихом, наконец понял, что нитевидный сквозняк, тянущийся навстречу, не просто прицельно сверлит его солнечное сплетение, а еще и звучит: это был тонкий, западающий свист, и, как только Ян различил его, ему сделалось мерзко; он затормозил, не заботясь о том, что подумает Тимлих, но, когда тот остановился рядом и озабоченно спросил, все ли в порядке, сделал вид, что достает попавшее в глаз насекомое. Скользя мизинцем по верхнему веку, он расслышал, что свист продолжается даже теперь, когда они оба стоят; я старею, сказал он себе, и еще: нужно меньше пить и больше бегать; но ему было ясно, что он вовсе не думает так. Как же я думаю, старался понять Ян, прислонив велосипед к серому стволу и неуверенно отмаргиваясь, не столько растерянный, сколько злой на себя самого; ничего не подозревающий Тимлих терпеливо ждал, до поворота на просеку, где свист этот мог бы, возможно, исчезнуть, оставалось меньше десяти минут езды, и Ян, устав актерствовать, влез обратно в седло.
Видишь, я не могу запретить этой земле заставать меня врасплох, заговорил он, когда почувствовал, что может нормально ехать; и я не могу сказать, что в этом есть явная прелесть или когда-то была; если бы я что-то действительно мог, я приказал бы ей отдать всех своих одноклассников, не добравшихся до дома (даже тех, кто перешел в другую школу ради лучшего аттестата, потому что у нас было строго): пусть бы они копили на что им угодно и даже бы голосовали за главное зло, от этого все равно едва ли что-нибудь бы изменилось. Тимлих не отвечал достаточно долго для того, чтобы гадостный свист стал практически невыносим, и наконец сказал: здесь мне не о чем спорить с тобой, я бы поступил так же и тоже не стал бы ни в чем им мешать. Муторная бетонка закончилась, снова взялся асфальт, уводящий к призрачным товариществам вдоль Горьковской трассы: до поворота было уже очень близко, и Ян не хотел думать о том, что он будет делать, если на просеке этот свист не отпустит его. Он опять разогнался, сильнее вжав голову в плечи и почти что не глядя перед собой, ельник по бокам обратился в сплошной наждачный сумрак; свист, проницавший его, стал совсем металлическим, отчего ему казалось, что он сам больше не человек, а железный болван на шарнирах, приговоренный крутить эти педали, пока его не разорвет, и, когда Ян уже был готов рассыпаться с лязгом на железные части, слева вспыхнул слепяще огромный провал: наконец началась песчаная просека, вся залитая солнцем, как патокой, и он так отчаянно вывернул в ее сторону руль, что не удержался и рухнул в песок.
