С удовольствием слушавший В. А. полез за минералкой, но маленькая тень поспешила на помощь, он остался с повисшей рукой; я хочу сказать, объяснял эрц, что отдаю должное этой вашей власти, но вам самому она не кажется какой-то тиранической, бесчеловечной? Нет ли в этом какого-то, извините меня, истуканства, какого-то глубокого пренебрежения? Он откинулся, ожидая, и В. А., потянувший было в рот маленький сырный сверток, снова застыл на мгновение; ешьте, пожалуйста, спохватился эрц, для чего же мы это везли; я, наверное, слишком напорист, но я всю дорогу обдумывал это и вот теперь нападаю, простите. Я представил, что это мог бы быть неплохой сюжет: государство старается ради единственного писателя, которому тоже не пишется: сажает невинных, громит несогласных, потрошит активистов и уже не знает, что еще ему выдумать, что запретить, чьей кровью залить центральный округ, чтобы он наконец возмутился и записал, и вот это срабатывает, книга становится бомбой, читатели сносят режим, все в восторге, писателю дают премию мира, и на вручение он прибывает с невзрачным сотрудником спецслужб, которого он укрывал у себя, пока восставший народ топил таких в говне, и тот холодно объясняет, как все получилось, какие понадобились жертвы и прочее, и все вроде бы огорчены, всех жестоко обманули, но с другой стороны же оказывается, что все было ради искусства и государство только прикидывалось таким тупорылым. Я бы сам это написал, будь у меня лишнее время, мы издали бы роман под странным псевдонимом и стали бы ждать, пока догадаются, но, если хотите, могу уступить это вам.
В. А. помутился: но я не пишу книг с сюжетом, Аля тоже отказывалась это принять; будет лучше, если вы доверите это кому-то другому. Жаль, расстроился эрц и сложил руки перед собой; но что значит доверить: вы же понимаете, что я делюсь этим с вами только потому, что вы способны мне отказать, а другие воспримут такой разговор как прямое руководство, и вряд ли из этого выйдет что-то приличное. Другое дело, что, даже когда они делают что-то искренне, без подсказок и пожеланий, все равно получается какая-то дрянь, особенно если это кино, ведь так? Я не знаю, выдохнул писатель, я давно ни за чем не наблюдаю, последнее, что я достаточно хорошо помню, – это открытие Сочинской олимпиады, все, что было потом, уже как-то неявно. Да, опустил и тут же поднял глаза эрц, порой у меня возникает то же самое чувство: будто чемпионат провели потом где-нибудь в Сирии, а не у нас. Неужели, не поверил В. А., но эрц просто отпил воды и промолчал в ответ.
Вы сказали, что не пишете книги с сюжетом, переждав продолжал его гость, и я сперва подумал: а как это так; но потом понял, что сам занимаюсь, наверное, чем-то похожим: происходят события, мы должны как-то на них реагировать или, наоборот, упреждать, но все это вспышки, какие-то всполохи, и, оглядываясь, уже не различаешь, что связывает их вместе. Есть, что называется, история, но истории ведь все равно, что у нее внутри, она все переварит, и все будет восприниматься более-менее складно, но сюжета во всем этом все равно нет, это просто собрание анекдотов, и эта нехватка сценария должна, стало быть, восполняться идеями, смыслами, лозунгами, но чем дальше, тем трудней производить даже их. Не опасайтесь, я не попрошу вас помочь: мне хватает соавторов, и с ними порой еще тяжелей, чем одному: ну вы помните все эти лица, лишенные скромности, а уж ваша-то гордость подомнет под себя все их вместе взятые. Эрц кивнул ближней тени, та прильнула к столу, и В. А. почти собрался поспорить, что если бы он был так уж горд, то не сел бы на этот паек, но понял, что это прозвучит вдвойне невыгодно, и сказал тогда: кажется, для такой работы нужен человек в первую очередь неусталый, а это точно не я. Ошибаетесь, с готовностью возразил эрц, вы и правда не слишком следите за всем: в стране в принципе нет неусталых, даже эти семнадцатилетние олухи на шествиях так устало орут, как им все надоело, а что говорить о тех, кому тридцать, и сорок, и дальше; мы хорошо это понимаем и, собственно, давно никого никуда не зовем, ни к каким рубежам, а просим разве что быть скромнее, проявить понимание к сложностям, не разгоняться. Но ваша усталость другого рода, ею не поделиться, она принадлежит только вам, и цена ее велика; а та, с которой имеем дело мы, не стоит совсем ничего, и такой ее курс необходимо поддерживать, если вы понимаете, что я имею в виду.
В. А. изобразил вежливое недоумение, ожидая, что эрц объяснится, но тот снова смолк и увлекся каким-то морским существом в сиреневом панцире: он воевал с ним одними руками, не пользуясь даже ножом, и движения его были одновременно уверенны и нелепы, писатель поневоле загляделся: клешни трещали, звенела, осыпаясь в тарелку, хитиновая скорлупа, и эрц возвышался над расправой, как римский магистр, беззвучно, но будто бы угрожающе шевеля тонкими губами. Впервые за все эти годы В. А. наконец рассмотрел, что эрц стал совсем стариком: даже та лихость, с которой его руки крушили цветные морские доспехи, была больше мертвецкой, как если бы изголодавшийся за три дня покойник на собственных похоронах встал из гроба и, щелкая суставами, уселся за общий стол. Подбородок его подрагивал, как огромная мутная капля, все не могущая сорваться вниз. Пальцы эрц вытирал с пионерской старательностью, и салфетка в его ладонях, казалось, готова была закричать. Если бы В. А. не знал, кто сидит перед ним, он решил бы, что это удачливый фермер из южного региона, озабоченный тем, как наследники распорядятся его предприятием. На секунду он испугался, что эрц прочтет его мысли, и похолодел от затылка до плеч; нет, проговорил вдруг тот, очевидно заметив его бледность, я не умею читать чужих мыслей, даже на таком расстоянии, так что думайте что вам угодно, а лучше ешьте, ешьте. Повинуясь, В. А. попросил положить ему мидий и стал спешно глотать их, почти не чувствуя вкуса.
Знаете, сказал эрц, справившись со своим монстром, у Олеши есть воспоминание, как они с Маяковским сидят в каком-то московском ресторане, едят раков, а те колются, и Маяковский говорит метрдотелю: хоть бы вы им маникюр делали, что ли. И вот Олеша млеет от этой шуточки, а я думаю: значит, это трибун первого государства рабочих и крестьян угощается раками там, куда в лаптях, скорее всего, не пускают, разрешает себя обслуживать, шутит про маникюр и так далее; а там поедет проклинать Нью-Йорк, плантаторов и все остальное. А сейчас ненавидят ведущих, обещают кожу содрать, тысячи сообщений с угрозами, хотя те просто заняли нишу, где когда-то был Маяковский, Исаковский, Евтушенко и кто там еще. Это при том, что с голода у нас, слава богу, никто не пухнет, а пока Маяковский сидел в ресторане, сами знаете, как оно было. В. А. не помнил никакой такой истории, но поверил эрцу и тихо сказал: все-таки если господа ведущие кончат тем же, чем кончил Маяковский, думаю, многие будут утешены. Эрц вновь рассмеялся: а вы тот еще истребитель: одних посадить, другим выдать револьвер с одним патроном, так мы вымрем просто-напросто; но давайте, однако, пройдемся, покажете мне свои владения, у меня еще два часа времени и одно дело, которое я все-таки не могу уладить без вас.
Застоявшиеся операторы оживились, снимая их выход, и эрц пропустил писателя вперед; В. А. задержался в дверях, ожидая, что гость снова притянет его к себе, но не дождался и один сошел на траву, медленно узнавая собственный двор. День был все так же сер и горчав, из дальнего леса ветер нес обычную труху, еще дальше ворочала жернова невидимая гроза. Прогуляемся до реки, предложил В. А., больше здесь смотреть не на что; а гроза до нас не доберется, ее всегда сносит куда-то в Эстонию, к солдатам НАТО. И прекрасно, откликнулся эрц, одеваясь, и, дав свите знак оставаться на месте, двинулся вслед за писателем прочь со двора. Когда они достаточно отдалились, он взглянул на В. А. с озорством: я вам все же расскажу, но пусть это останется между нами: под Новый год у нас были очень серьезные сведения, что они собираются вас выкрасть военным вертолетом, вот прямо отсюда: чем безумнее план, тем, как известно, вернее он может сработать. Нам пришлось, как понимаете, проверить ваши контакты: это было впервые и, думаю, больше не повторится; и когда оказалось, что вы никак в этом сами не заняты, я поехал к духовнику и как сумел повинился за эту возню, а теперь сообщаю и вам. Пустяки, ответил В. А., меня никогда не пугало, что кто-то прочтет мои письма, это страх других поколений; но что же с вертолетом, почему он не прилетел? Эрц потер кончик носа: мы дали понять через наших друзей, что вы не заинтересованы в том, чтобы покинуть страну, да еще таким способом; само собой, мы могли просто сбить их на границе, но был бы страшный скандал, от которого никто бы не выиграл. А так мы убедили их не рисковать, руководствуясь, в общем-то, тем, что прочли в вашей почте. Спасибо, сказал В. А., мне было бы дико жить еще и с таким грузом на сердце; но почему им было не поступить как-то проще: пригласить меня на конференцию и предложить убежище, для чего вертолет, что за чушь. Эрц поднял брови: вы и правда не понимаете, почему вертолет и спецназ, а не конференция и убежище? Нет, я не понимаю, ответил В. А. Они вступали в низкий, пахнущий грязью орешник, и эрц, осмотревшись по сторонам, ответил каким-то змеиным голосом: вы сокровище, В. А., а сокровище не приглашают, его можно только украсть.
